Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Любопытно.

— Нет, правда, — упрямо тряхнул он своей курчавой головой и водрузил на место очки. — Вот вы агроном и должны меня понять, если у вас есть сердце.

Это был вызов.

— Понимаю, не просто клубок мышц, а сердце?

— Да!

— Тогда постараюсь.

Ефим встал напротив меня в боевую позу — ноги на ширине плеч, левая чуть выставлена, руки полусогнуты, сжаты в кулаки. Ни дать ни взять боксер на ринге, напружиненный, готовый к бурной атаке. Лишь очки мирно поблескивают.

— Возьмите технику. Как мы ее используем? На семьдесят-семьдесят пять процентов! Многое упирается в качество ремонта, то есть в подготовку что ни на есть наивысшего класса ремонтных рабочих — токарей, электриков, слесарей.

«Э, да ты, парень, с царьком в голове», — радуюсь я про себя.

— Или вот, послушайте, — Моисеев порывисто садится рядом со мной. — Быть может, я заблуждаюсь, но факт остается фактом. Об этом многие говорят, но с оглядкой. А на каком основании?

— Погоди, давай твой факт.

Стараясь сдержать себя, Ефим тяжело дышит, но говорит ровным — на одной ноте — голосом:

— Хорошо, вот он — факт: в прошлые годы сколько зерна погибло? Почернело, сгнило, проросло под открытым небушком?! Почему? Для меня хлеб не только хлеб. Это моя мечта, мой труд, мое богатство, моя любовь, если хотите. Я не якаю, я говорю обо всех. Да кто с сердцем, должен понять.

Я понимаю, но... критиковать мы все мастера. Человек познается в труде. У кого слово не расходится с делом — тот и настоящий человек. И я нарочито ворчливо роняю:

— Складно ты говоришь, Ефим, многое в твоих суждениях правильно. Но скажи — «Волга», которую ты разбил, была сделана рабочими без мечты, без любви?

Моисеев поник, как сраженный стрелою всадник, долго молчал. Страдал, хотя страдание не гнуло его. Хватался за соломинку.

— Отремонтирую, лучше новой будет... Ребята помогут. С деньгами трудно. Но Алма говорила: можно перехватить у Игоря. Он у них работает, — Ефим произвел целую серию таинственных движений, — в недоступном нам мире, но зарплату получает вполне реальными рублями, правда, в куда более солидных размерах, чем мы, смертные.

— «Отремонтирую»... Выходит, парень, глядеть в корень ты не умеешь.

— Умею! — упрямо встряхивает кудрями Ефим — Это, чтобы так жить, когда ни срывов, ни поломок. Но поломки поломкам — рознь, тут тоже есть свой корень и не всегда бывает полезно рубить сплеча, уважаемый Сергей Афанасьевич.

Моисеев подхватил загипсованную руку здоровой и ушел. Он разочаровался во мне, посчитал человеком без сердца. А я был доволен, даже счастлив. Как же — встретил еще одного настоящего друга.

Я знаю степь. И люблю. Люблю во все времена года. Вот разгулялись по немереным просторам январские метели; понеслись, закружились, засвистели снега — день, три дня, неделю. Любо! Перемело дороги, наметала пурга высоченные сугробы — стоят вровень с коньками шифером покрытых домов. И уже к буранному гулу присоединился непокорный, победный гул упорных снегоочистителей. Расступились сугробы, и побежали по дорогам грузовики, автомагазины, агитмашины. К рассвету вызвездило, и ударил в литавры сибирский морозец. А потом взошло солнце — в алом венце. Дивуется: сотни снегопахов готовят впрок влагу для будущего урожая. Далеко разносятся молодые голоса джигитов, ярко румянятся щеки, прихваченные незлобным морозцем. Любо! Здорово!

— Эге-гей! — приветствуют они солнце. — Поспешай, пригревай.

И солнце понимает. Проходит неделя, другая, проходит месяц — все ярче, теплее его лучи, отвеснее их полет. И вот уже где-то на пригорке еще невидимая глазу весна оставила след — подтаял снежок, проступило темное влажное пятно... Земля. И тотчас кто-то хрустально-чисто, тонко, звонко запел:

И верно, вот она — не за горами — веселая родня. Взвилась первым жаворонком в небо. Захмелела птица, потеряла от счастья голову — поет, посвистывает во все свистульки и не замечает, что падает, падает, падает. Не страшно — на милую землю падает.

А земля уже лоснится черным, жирным, поднятым стальным плугом черноземным пластом, и легкий теплый парок висит над ней. Певчая птица робеет перед плодородной силой земли, затихает. Земля принимает зерно, укутывает своей влажной жизнетворной плотью и просит — пой, птица, пой. И жаворонок снова взмывает к небу, рассыпает по миру песню, какой не певали его предки. Не успел он, кажется, замолкнуть, как на пашнях весело, густо, нарядно брызнули зеленя и потянулись к свету, к солнцу, к песне жаворонка, и пахарь уже слышит их лишь ему доступный ласковый шепот: «Живем, живем, живем!»