Арон Эрлих - Молодые люди

— Уши у него, — сузив глаза, сосредоточенно устремив их куда-то в единую точку, с улыбкой сказала Лида, — уши у него… никогда еще не видела таких. Большие, мясистые. Как две отбивные котлеты…

— Ну!.. Не знаю… Скажешь тоже! Котлеты! Ну и что же с того?.. Ну, большие уши!

— Погоди, не мешай!.. А нос у него… Носище! Ровно клубень, широкий, сплюснутый. Ноздри кажутся цветными, разрисованными, все в жилках. Брови толстые, мохнатые, суровые — торчат во все стороны над стеклами очков. Но под бровями, под стеклами удивительно добрые, даже кроткие, с запрятанной смешинкой, глаза…

— Если я королева репортажа, то ты…

— Погоди, говорю! Дай досказать… Самая подходящая у него, самая, выходит, сказочная наружность для деда земных недр, — продолжала Лида. — Правда!.. Ты читала Бажова? У него есть Хозяйка гор, этакая грозная красавица-диво. А твой чудище-дед — хозяин подземных кладовых. Вот таким он и должен быть! Медлительный и строгий, дремучий и замшелый, но добрейшей души старик… — И, вдруг рассмеявшись, Лида спросила: — А хочешь знать, почему я так загляделась на твоего Плужникова?.. Мы о ком с тобой говорили, помнишь? Мы об Алеше Громове говорили, а ты вдруг зашипела: «Он!» — вот я и распялила глаза, Алешу думала увидеть…

Обе громко расхохотались. Но вскоре Лида, нахмурившись, стала нервно покусывать себе губу. Что с нею — некоторое время отнекивалась, потом призналась: сгинул Алеша с глаз, уже сколько дней прошло… А она вон как развеселилась сегодня… К добру ли?

Оказалось, к добру.

Алеша неожиданно пришел на вечер в женское общежитие.

Лампочки в коридоре засияли, казалось, много ярче. Натертый заново паркет засверкал особенно глубоким блеском. Вощеная, скользкая его поверхность, как зеркало, вбирала в себя тени движущихся в праздничном оживлении фигур: милые подружки, славные ребята. Да, в «монастырь» с некоторых пор опять позволено приводить на вечера знакомых ребят — правда, под строгой личной ответственностью девушек: знай, кого приглашаешь! Один из сегодняшних гостей весь вечер ходит со вздутой пазухой — прячет на животе кота. «Дурак», — с раздражением подумала о нем в начале вечера Лида. «Совсем еще ребенок!» — улыбающимся взглядом проводила она паренька с котом за пазухой теперь, когда Алеша был снова с нею.

А потом в затемненном красном уголке по-сорочьи застрекотал за спиной узкопленочный киноаппарат. Голубым дымом простерся над головами зрителей веером клубящийся свет. «Профессор Полежаев» — очень старая картина. Еще маленькой девочкой, ученицей первого класса в Чернигове, запомнила Лида афиши с этим названием, но только теперь, спустя столько лет и за столько тысяч километров от дома, впервые увидела картину.

Старый русский академик, почетный профессор Оксфорда и Кембриджа, с подсвечником в руке взбирается все выше и выше по приставной лестнице к полкам книг. Петроград восемнадцатого года погружен во тьму — на электростанции нет угля. Профессор уселся на самой верхней перекладине лестницы и, светя себе стеариновой свечой, работает…

Бедняга, — как он одинок, этот старый ученый со своей милой старушкой женой Машей!

Лида испытывала все больше сочувствия и нежности к этому высокому худощавому старику. А потом в квартире академика послышался телефонный звонок. Трясущейся рукой старик поднес к уху трубку. «Кто говорит?.. Какой Владимир Ильич?.. Что?..» — сердито покрикивал он в трубку. Ленин говорит! Ленин поздравляет с днем рождения профессора Полежаева и интересуется, как идет печатание его нового труда… Ленин! И вмиг преобразился профессор… Нет, вовсе он не одинок… «Маша!.. Маша!..» — по-детски звонким, тонким голосом зовет он, торопясь поделиться своим счастьем.

Тут Лида бессознательно пошевелила рукой в темноте, она искала Алешу… И Алеша ласково зажал ее ладонь в своих сомкнувшихся пальцах. Тогда и плечо Лиды, непроизвольно склонившись, коснулось Алешиного плеча. В точках соприкосновения так ощутимо шел из тела в тело ток радости, тепла и силы.

Веерный поток голубого дыма струился поверх голов к полотну, — и там, на полотне, идет, поддерживаемый под руку, высокий старик, идет по залу меж тесных рядов вооруженного народа. Смущенный гулом приветствий, он поднимается на трибуну… Вот он обращается с речью к бойцам — матросам и рабочим, — защитникам Петрограда. Уже не академик только, не просто профессор, но и депутат Балтики… Он говорит о красном цвете — цвете крови, цвете революции и цвете солнца, цвете жизнетворящих лучей его.