Арон Эрлих - Молодые люди

— Бессемер запаздывает! — пожаловался Громов в одно из таких ночных чаепитий. — В третий раз откладывается срок открытия. Нынче из Москвы специальная комиссия для расследования приехала… Стыд!

Завязался за столом разговор о причинах задержек и отставаний. Витька лежал на своей постели, прислушивался к разговорам, старался по выражениям лиц угадать — врут ребята или не врут? Неужели в самом деле они так близко к сердцу принимают неувязки с бессемером? Ну что им этот бессемер? Никто из них даже и касания не имеет к бессемеру!

Тут постучалась и вошла в комнату Анастасия Степановна.

Как она ни отказывалась, Юра Самохин усадил ее за стол. Все наперебой принялись угощать ее, заставили попробовать кусочек сыру, ломтик ветчины, выпить чаю с клубничным вареньем.

Глушков с ее появлением уже не лежал, а сидел на своей постели. Конечно, Анастасия Степановна спросила — почему все за столом и только один Виктор в стороне? На что Глушков поспешил ответить, что чай ему не напиток — «тяжело для желудка» — и что он уже поужинал.

Старушка внимательно смотрела на Глушкова, а сказала Громову.

— Я специально к тебе, Алеша… Ты сейчас «Последние известия» слушал?

— Нет. А что?

— Очень интересное передавали. Для тебя в особенности интересное…

Она сообщила о новом правительственном распоряжении против хулиганов: от трех до пятнадцати суток принудительных работ с немедленным по задержании, без всяких судов и проволочек, исполнением.

Новость эта вызвала большое оживление в комнате. Алеша очень досадовал, что именно сегодня забыли включить репродуктор в час «Известий», и все допытывался, как именно, в каких точно выражениях составлен документ.

— Старший мильтон! — слова эти Витька произнес очень тихо, но отчетливо и с такой злобой, что все смолкли и переглянулись.

Глушков сидел, расставив широко ноги в теплых матерчатых туфлях и вытянув склоненную голову. Клок черных вьющихся волос осенял его смуглый, блестящий под электрическим светом лоб.

— Кто за? Кто против? — рассмеялся Вадим Королев. — Принимается единогласно, при одном воздержавшемся. Так, что ли, Витька?

— Так! — ответил Глушков и вышел из комнаты.

Несколько минут спустя Анастасия Степановна отыскала Глушкова в глубине коридора, возле умывальной, и поговорила с ним.

— Ты почему вдруг взорвался? Можешь объяснить? — спросила она.

— Так… Просто не могу вашего Громова видеть спокойно. Стукнуть его хочется покрепче.

Старушка помолчала, вздохнула и вдруг почему-то поинтересовалась — как скоро Глушкову в армию?

— Да уже этой осенью.

— Отлично. Дотянул бы только благополучно. Боюсь я за тебя. Не натворил бы чего до осени… А уж в армии из тебя человека непременно сделают. Лучшая для тебя школа… Полочку-то продал?

— А то нет. Полторы сотни взял.

— Чудесная получилась вещь. Ах, Виктор, Виктор, золотые у тебя руки, да голова полна мусора… Кому полочка досталась?

— То есть как кому?

— Ну, кто купил-то?

— А я откуда знаю? Анкеты не спрашивал.

— Мужчина или женщина?

Витька улыбнулся с загадочным, неожиданно мечтательным выражением.

— Молоденькая одна девушка купила, — сказал он. — Вернее сказать — девочка еще, в вязаной шапочке. Глаза веселые, живчики светлые. Увидела полочку, до того обрадовалась! Тоненькими пальчиками водит по глади, по узорам. То вдруг отскочит на два — на три шага, чтобы со стороны полюбоваться, то опять приблизится…

Анастасия Степановна слушала, пристально всматриваясь в Глушкова и покусывая себе губу.

Час спустя спала комната. Со всех концов в темноте на разные лады доносился, смешиваясь, храп.

Алеша, много дней уже не видавшийся с Лидой, засыпая, думал о ней, как шесть лет назад, школьником седьмого класса, думал о Наташе. Так, да не так! Он теперь совсем другой. О черноокой смеющейся девушке в голубом лыжном костюме мечтает он совсем не так, как некогда мальчишкой искал в подремывающем воображении образ светлой девочки в серой юбке на перекрещивающихся через плечи лямках.

Тихо в комнате. Слышно лишь, как пощелкивает на тумбочке у Володи Медведева будильник. Должно быть, на всех четырех соседних койках уже уснули ребята.

Алеша прислушался к собственному телу как бы со стороны, он точно приглядывался к этому телу, будто наблюдал за ним из какого-то особого, тайного укрытия: а ну, что там такое творится в тебе?

Прежде, в детскую пору, было ощущение бесконечного праздника, — светлого, тихого, — и на сердце всегда таилась крохотная точка: в любое время днем и ночью он ощущал ее в себе, эту маленькую точку, источавшую и радость и боль вместе. А теперь… Сколько Алеша ни прислушивался, как ни искал, ничего похожего не было. Тук-тук-тук! — сердце знай себе делает свое дело, гонит ток крови по телу, — горячей крови, требовательной теперь, беспокойной в своей неутоленности… Значит, там было глубинное, душевное, нежное, возникшее из одного лишь чистого, поэтического очарования, а здесь — телесное, жадное, грубое?.. И, кажется, нет никакого праздника. Незачем кривить душой перед самим собою, — есть, пожалуй, только маленькое самодовольное счастьице, гордость мужского, приятно удовлетворенного тщеславия: вон какая девушка, отбою ей нет от парней, а она выбрала его, отличила его, предпочла всем другим… Но тогда — это никакая в нем не любовь!.. А что, если жажду любить — самую способность носить в своем сердце блаженство и муку любви — он уже раз навсегда истратил в слишком раннем, в мальчишеские годы постигшем его, испытании?