Петр Проскурин - Горькие травы

— Как там она, Платон Николаевич? Все собираюсь выбраться, — сказал Дмитрий, вспоминая с раскаянием о не привезенных из Москвы гостинцах.

— Теперь жди тебя. Ничего, скрипит старуха. Отвези к нему, просит, хоть посмотреть за ним. А то ведь и правда — в том месяце на пенсию выхожу. Надоело мотаться, толкачом в молодости хорошо быть. Я тебе тот раз говорил: бери к себе в хозяйство завхозом, не пожалеешь.

— Да, Платон Николаевич, с радостью. Трудно ведь будет с непривычки. Я — с радостью. Колхоз — огромный, — повторил он любимую присказку бухгалтера Евсеича.

Платон Николаевич шагал рядом с Поляковым, слушал его неторопливый рассказ о трудностях, неурядицах и думал о своем. Ему было обидно: вот ведь и умный человек, а самого главного не понимает. А какие тут шутки? Ведь они старики с женой, и разве шутка, что они хотят доживать свой век рядом с близким человеком. Ведь вот и с Катей у него что-то неладно. Приходила к ним недавно какая-то странная, расспрашивать неудобно — не малые дети. Ведь если серьезно, он и в самом деле переедет. А старуха только и живет надеждой. Что касается пользы колхозу, это с какой стороны посмотреть, кто кому еще честь окажет! Он всю область, как свою ладонь, знает. Ему палец в рот не клади.

И чем больше он слушал Дмитрия, тем решительнее становились его мысли. Он понимал, как трудно сейчас приходится приемному сыну в новом для него деле, какими большими тысячами он сейчас ворочает и за скольких людей отвечает. Тут нужен глаз да глаз, промахнуться — раз плюнуть. Понимал Дротов также и то, что советом со стороны много не поможешь, тут надо влезть в дело с головой.

За своими мыслями он чуть не забыл отдать Дмитрию письмо и пакет, пришедшие на его имя в «Сельхозмаш». Поляков взял потертый на углах от долгих странствий конверт и бандероль. Бандероль была вскрыта. Платон Николаевич сконфуженно потер переносицу.

— Дело такое, уж не взыщи. Старуха полюбопытствовала, сладу с ней нет. Тут платок пуховый да трубка с табаком. Давно ли трубкой балуешься?

— Трубкой? — удивленно вскинулся Поляков, начиная понимать. — А записка была в бандероли, записка?

— Ничего больше, ни строчки, — вконец смутился Платон Николаевич и высморкался.

Он не сказал Дмитрию, что они с Марией Петровной два дня ходили вокруг загадочного пакета и строили догадки.

— Так это вам, Платон Николаевич, с Марией Петровной — от меня. В Москве куплено. Видишь, бандероль задержалась, — услышал Дротов неожиданно и уставился на Полякова. — Да, да, берите — это вам, — говорил Дмитрий возбужденно, неловко заворачивая в бумагу легкий как перышко пуховый ангорский платок, дорогую трубку и отделанный серебром погребец с душистым турецким табаком.

— Рука вроде не твоя, женская, — растроганно бормотал Платон Николаевич, принимая подарки.

— На почтамте девушка надписала, — отговорился Дмитрий, берясь за письмо. — Дербачев? Неужто он? Помнишь Дербачева, Платон Николаевич? Он теперь на самом верху…

— Некогда мне, Дмитрий, машина ждет. Сюда из-за грязи не прошла, шофер, глядя, изругался. Берешь в дело? Что старухе сказать?

— О чем разговор, беру, Платон Николаевич, люди очень нужны, — уже серьезно ответил Поляков, припоминая, каким кочетом наскочил на него Дротов во время испытания «УН Осторецк-1» на призаводском участке, спасая свои клубни и кочаны. — На днях буду в Осторецке, все обмозгуем. Сам соскучился по вас. Обязательно буду, завтра-послезавтра, вот только… — он махнул рукой в сторону поля.

— Да подожди… ты еще ничего не слышал, видать… Борисова-то, Юлия Сергеевна… такое несчастье… Сорвалась в котлован… Говорят, и показывать нечего… гроб вроде так, закрытый, и будет…

Дмитрий уже вскрыл конверт, ветерок шелестел страницами. «Дорогой Дмитрий Романович! Очень порадовали вы меня своим письмом, рассказом о Зеленой Поляне…» — уловил он первые строчки, написанные крупным, размашистым почерком, и машинально сказал:

— Так что же Борисова… что? Что ты сказал, старик?

— Да кто ж ее знает… судьба, видать… И мать, Зою Константиновну-то, говорят, паралич расшиб, тоже не жиличка теперь на свете… В больницу забрали… Митя… Митя… Дмитрий! — закричал Платон Николаевич, хватая Полякова за плечи. — Что с тобой, сынок? Митя…

— Пусти, — сказал Поляков, и тогда что-то случилось. Поле приподнялось, качнулось и пошло от горизонта до горизонта какими-то зыбкими провалами, и Дротов тоже поплыл куда-то в сторону размытой тенью. Комкая письмо, Поляков заставил себя подождать, пока в глазах прояснится, и, наконец, с усилием отрывая от земли непослушные, чужие ноги, пробормотал — Послушайте, Платон Николаевич, постойте тут… я сейчас… Подождите немного… да, да, я сейчас…