Петр Проскурин - Горькие травы

Зарю двадцать шестого апреля 1956 года Поляков встретил на ногах. Когда чуть рассвело, он уже был на конюшне. Никаких особых дел там не предвиделось. Петрович, постукивая навильником, разносил по кормушкам охапки клевера и сердито косился на председателя. Поляков заметил и вышел. Сегодня он волновался и не пытался это скрывать от себя. Сегодня начало сева, и, что там ни говори, он волновался. И встал поэтому рано, сюда пришел неизвестно зачем и теперь шагает вот по грязной дороге на ферму ни свет ни заря. С не просохших еще полей, с обочин тянуло сыростью, сырой землей, навозом — по дороге летом гоняли на выгон стадо. От земли поднимался легкий пар.

Поляков дошел до фермы; окна светились, шла дойка. Он повернул обратно и, не доходя до бригадной конторки, услышал голоса. Его тоже заметили, выжидающе поздоровались. Бригадир седьмой полеводческой, Шураков, присев на корточки, возился с мотоциклом. Не зная, что делать, Поляков спросил бригадира о семенах; тот заверил его, что все в полном порядке, что семена уже повезли в поле, и укатил на своем мотоцикле; Поляков остался один.

День начинался сумбурно, не так, как надо бы, и зря он, конечно, суетился. Нельзя одновременно успеть во все девять полеводческих бригад. Просто нужно вернуться в село и позавтракать. Зайти в правление — там обязательно будут ждать. Вот уж никогда не думал, что колхоз такое сложное хозяйство, в свое время подсмеивался над Лобовым. Нет, нужно сходить позавтракать.

Он так и сделал, и солнце поднялось, когда он пришел в контору, подписал несколько актов и накладных. Он взялся было за фуражку, но бухгалтер остановил его:

— Так не годится, Дмитрий Романович, послушайте меня, старика. У нас вам по штату положена бричка, или вон председательский мотоцикл прикажите починить. Тахинин как-то его кокнул, с тех пор и боялся ездить. На своих двоих далеко не уйдете. Колхоз-то огромный.

— Мы это, Евсеич, уладим… Как у нас с авансированием на май месяц?

— Не густо. Не хватает сорока трех тысяч.

— Нужно найти, Евсеич.

— Ищем. Думаю, опять без ссуды не обойтись. Выкачала нас эта стройка совсем.

— Молочный завод не согласится авансировать на месяц вперед?

— Не знаю, Дмитрий Романович, подумать надо. Опять петлю на себя накидывать?

— Первое время придется повертеться, Евсеич. Выхода-то у нас другого пока нет.

— Любо. Тогда ехать надо, по телефону с ними не сговориться.

Дмитрий походил по конторе, спросил:

— Черноярова не было?

— Был. Уехал в седьмую.

— Пошли кого-нибудь за ним, я напишу — пусть передадут обязательно сегодня, до обеда. Пускай на молочный съездит. Затягивать нельзя, трудодень надо выплачивать, как зарплату. Чтобы люди привыкли и перестали этим заботиться. Кровь из носу, а мы, Евсеич, должны добиться.

— Никто не верил, что этот раз выплатим. Тем более тебя нет. А получили твою телеграмму из Москвы — трудодень начислять, от души отлегло. Смотри, народ ходит, повеселел.

— Пожалуй, правление надо перенести на следующую пятницу, как думаешь? — спросил Поляков, набрасывая записку. — Поглядеть надо, как сев пойдет.

— Любо, — сказал старый бухгалтер, давний член правления. — Я сам хотел посоветовать.

— Буду в поле. — Поляков протянул бухгалтеру записку.

— Добро, Дмитрий Романович. Если что потребуется, я дам знать. А к Черноярову сейчас пошлю.

Солнце било прямо в глаза. Поляков глубже надвинул фуражку на лоб и шагал безостановочно, не сворачивая в сторону. После возвращения из Москвы он жил в каком-то напряжении — знал и не знал, писать Юлии, бросить ли все и съездить в Осторецк или ждать какого-нибудь нового шага с ее стороны.

Он шел пашней к тому месту, где должен был остановиться трактор после очередного захода, чтобы пополнить сеялки зерном. Ноги утопали в мягкой земле по щиколотку, ровное поле уходило одним концом к дальнему лесу, в небе ясно, солнце грело сильно, и пашня начинала сверху подсыхать. Кто-то окликнул его — он оглянулся: от дороги к нему спешил, размахивая руками, Платон Николаевич Дротов. По дороге ехала телега, тяжело нагруженная зерном, колеса скрипели; Возчик, в котором Поляков угадал сына Феньки Демидовой, был все так же кирпично-красен и улыбчив, но без галифе и инкрустированного баяна — много проще и приятней. Он сидел на мешках, высоко подняв колени, с любопытством глядел в сторону неуклюже торопящегося к председателю Платона Николаевича.

— Здравствуй, Дмитрий! — издали крикнул запыхавшийся Платон Николаевич и, подойдя, отдуваясь, полез за платком. — Здравствуй, фу-ты, и носит тебя. Третий час гоняюсь: я туда — ты сюда, я сюда — ты туда. — Платон Николаевич вытер рукавом вспотевшее лицо. — Похудел, Аника-воин, похудел, — сказал он, оглядывая Полякова. — Не удивляйся, по пути, ехал на Холмский лесозавод, тесу нужно достать, вот мне старуха и поручила заехать.