Петр Проскурин - Горькие травы

Вечером, после двенадцати, Борисова опять пришла на Красную площадь. Медленно пересекла ее, прошла на мост и остановилась. Были редкие прохожие и автомобили. Она глядела на тяжелую грязную воду. В ней ничего не отражалось. Небо было очень черное и беззвездное, фонари не горели. Она оторвалась от неподвижной воды и, подняв голову, проследила за следом бледной звезды, чиркнувшей в низком черном небе. Падала она одно мгновение.

Марфа Лобова выбралась наконец в город, примерно через две недели после возвращения Полякова из Москвы. Он посоветовал ей идти в обком, и она, постояв перед широкой стеклянной дверью, приоткрыла ее и боком, неловко протиснулась внутрь.

— Вы к кому? — тотчас спросил ее дежурный милиционер, встав навстречу из-за стола с телефоном.

Марфа неторопливо оглядела его с ног до головы, по старому своему опыту понимая, что трудности начинаются прежде всего у дверей с милиционерами, с чистенькими барышнями у телефонов, сухо ответила:

— К самому главному.

— Ваш партийный билет, гражданка?

— Не в партии я.

— Вам нужен пропуск. Я не могу вас пропустить. Пожалуйста, обратитесь в бюро пропусков: вторая дверь налево, за углом, вход с улицы. Откуда вы?

— Из колхоза. Зеленополянская я, доярка.

Мимо них проходили — одни показывали партбилеты дежурному, и тот молча козырял, другие шли мимо, не обращая внимания ни на дежурного, ни на стоявшую рядом с ним Марфу.

— Не знаю, товарищ, — опять повернулся к ней дежурный. — Товарищ Борисова только что из Москвы. Не знаю, здесь ли она…

— А ты позвони, — перебила Марфа, указывая на телефоны.

— Пройдите в бюро пропусков, — недовольно отозвался дежурный. — Я же вам сказал.

— Порядки у вас, — усмехнулась Марфа. — Хуже, чем в колхозе небось.

— А вы придержите язык, — сказал дежурный. — Я же по-человечески объясняю: так заведено.

— А чего тут хорошего? Я за тридцать верст пришла небось. Значит, дело есть. Нам без толку некогда ходить. Трудно тебе позвонить?

— Ну и несносная ты баба! — вышел из себя милиционер. — Сказано: не могу, значит, понимай и не мешай — я тоже на работе. И не командуй — понимать надо. Стоять здесь тоже не разрешается. Тут пять шагов — зайди и все объясни. Не могу я сам, понимаешь, не мо-огу! Ты русский язык понимаешь?

Юлия Сергеевна взяла трубку телефона.

— Принять? Это кого же? Колхозница? Из Зеленой Поляны? Да… Подождите минуту, сейчас скажу.

Юлия Сергеевна опустила руку с трубкой на стол — Лобова, Лобова… Уже совсем недавно, после Москвы, она еще раз встречала эту фамилию. Марфа Андреевна Лобова… Лобова… Много связано с этим именем неприятного…

Несколько секунд она сидела очень прямо, на лице все резче проступали прямые брови.

Слушала, как в телефонной трубке потрескивало, смотрела на спинки стульев у большого стола для заседаний. Потом подняла трубку:

— Выпишите пропуск. Да, сейчас.

Марфа вошла в кабинет минут через десять, еще в дверях сказала «здравствуйте».

Юлия Сергеевна, стоявшая перед своим рабочим столом, подошла и подала руку. Провела ее к углу большого стола для заседаний.

— Садитесь, Марфа Андреевна.

— Спасибо, я постою.

— Садитесь, садитесь.

Усмешка на губах Юлии Сергеевны была замечена Марфой и правильно понята: Марфа села. Юлия Сергеевна села

тоже, положила руки на стол, думая, как начать разговор. Марфа внимательно наблюдала за нею, не стеснялась, не опускала глаз.

Она развязала концы платка и сдвинула его на плечи, ощупью поправляя волосы на лбу. Она подумала, что пришла напрасно, что уже все сделалось и по-другому не переделается и что начальству, сидевшему напротив, совсем ни к чему ни она сама, ни ее Степан. Видно это, и как она курит (баба, а курит!), и как отодвинула от себя бумагу, и как поглядела: ну, рассказывай, мол. И Марфе вдруг расхотелось говорить, захотелось домой. «С гонором», — безразлично подумала в это время Юлия Сергеевна и подчеркнуто вежливо и мягко спросила:

— Что вас привело ко мне, Марфа Андреевна? Так ведь, Марфа Андреевна, кажется?

— Она и есть. Лобова Марфа.

— Слушаю вас, — опять повторила Юлия Сергеевна, незаметным движением руки поворачивая к себе часы, и опять это движение не ускользнуло от Марфы.

Она поправила, разгладила на груди концы платка. Нужно говорить. В конце концов, не зря она добиралась в грязь и распутицу в город, второй раз когда теперь вырвешься, да и к тому— все одно идти? Главнее этой утомленной, нездоровой на вид женщины в городе никого нет. Не в Москву же теперь переть, что ей сразу не по духу пришлось начальство. И то небось, не сладко и ему, начальству. Под глазами-то сине, а в самих глазах ничего не увидишь — черным-черно. Черный блеск так и ходит. По виду и упитана, и ухожена, и пахучая вся, вся как из мрамора обточена, а ты ей, Марфе, отруби голову, если под этим блеском да лоском не таится беда похуже, чем у нее самой. И звериным нутром, все видящим и замечающим, женщина в платке на плечах пожалела женщину с искусанной папироской, и та тоже это поняла, почувствовала и удивилась. И, прежде чем Марфа начала рассказывать, Юлия Сергеевна вспомнила. Она медленно положила папиросу в пепельницу и достала новую. Она вспомнила не только вчерашний список. Когда Марфа стала говорить, Юлия Сергеевна переменилась в лице, у нее дернулась кожа под глазами, она щелкнула зажигалкой и стала слушать, сосредоточенно глядя в сторону.