Петр Проскурин: Горькие травы

Мины за год, за два обросли цепкими кореньями бурьянов, минные поля шли сплошняком, на десятки и сотни километров. Города, превращенные в развалины, под ними опять мины, на месте деревень и сел — пепелища, в пепле, спрессованном дождями и ветром, тоже мины. Фронт откатился на запад, оставив землю в колючих изгородях, рвы и окопы, воронки и мины, они усеивали каждый клочок земли. Тяжелые — противотанковые, сверхчуткие, — взрывались от движения зайца. С сюрпризами — донными и боковыми взрывателями, и десятками соединенных между собой, запрятанных в книгах, в губных гармониках, в тюбиках крема для бритья.

Надписи на щитах у дорог — нельзя сворачивать в сторону. Пришла весна, оживали обгоревшие деревья, густо зеленели края воронок. В первый же сильный дождь стали оползать траншеи, ячейки, окопы, и где-нибудь в зарослях, возле ненайденного трупа, голубовато-белой россыпью проклевывались подснежники.

Еще недавно по дорогам шло усиленное движение на восток. Теперь движение шло с востока на запад. Колонны автомашин, орудий… Шла пехота. По сторонам дорог — двухметровой высоты бурьян. И только по черневшим кое-где полуразваленным печным трубам можно угадать, что здесь когда-то было селение. Стоило ступить чуть в сторону — и можно встретить полуразвалившийся человеческий скелет с торчащими между костями сухими травами. В черепе красные муравьи устроили немудрящее жилище. А вот… Но нет, дальше нельзя. Дощатый, наспех сколоченный щит предупреждает об опасности, а издали не разглядеть.

С грузовиков, башен танков и орудий солдаты молчаливо поглядывали на бурьян. Солдаты проезжали мимо. Одичавшие, отощавшие за зиму кошки перебегали дорогу.

Как-то в мягкий предвечерний час на одной из дорог остановилась машина. Чтобы не мешать движению, шофер отвел ее в сторону, насколько позволяли надписи. Невысокий солдат стоял у кабины во весь рост и трудно, напрягая горло, глотал воздух. Правый пустой рукав у него был заткнут за поясной ремень. Он давно стоял вот так, с черной щетиной на скулах, сузив глаза, и глотал воздух. Когда машина остановилась, он, натыкаясь по-слепому, перелез через высокий решетчатый борт. Осторожно, с недоверием, встал на землю, у самой обочины дороги. Сзади за ним напряженно следили. И даже старшина вышел из кабины, бесшумно притворив за собой дверцу. Все они смотрели на однорукого, а тот пробовал и пробовал землю ногой. Тот словно не верил, что это та самая, по которой он тосковал долгие два с лишним года. Он снял старую рыжую пилотку и вытер ею лицо. Он стоял ко всем спиной, перед ним, насколько глаз хватало, бурьян. Ни голоса, ни дымка, лишь размеренный рокот моторов. Раньше называлось село Зеленой Поляной.

Тихо слезли с машины солдаты, разминаясь, осторожно переступали с места на место. Бурьян тянул к лицу черные стебли. Однорукий услышал, повернулся. Все увидели его покрасневшие, насухо вытертые глаза.

Однорукий шагнул вперед и стал прощаться. По-прежнему молча, до боли сжимая грубые пальцы. Старшина предложил:

— Поедем дальше, браток. Где-нибудь… Однорукий задержал на нем взгляд, отрицательно качнул головой. Не сговариваясь, солдаты расстелили на землю трофейную плащ-палатку. Однорукий глядел. Несколько буханок хлеба. Одна с открошенным углом. Консервы. Плитки концентрата, приевшегося за последние годы. «Ешь кашу — растолстеешь с Машу». Портянки и мягкое чистое белье. Десяток пачек махорки и несколько коробков спичек. Кто-то рядом с палаткой воткнул большой топор и острую саперную лопату. Однорукий глядел. Его привел в себя голос старшины:

— Ну, брат, держи…

Он взял алюминиевую, сплошь помятую кружку, и к нему протянулось с десяток таких же. Однорукий глядел на кружки долго. Все ждали. Однорукий хотел что-то сказать, перехватило дыхание — заросший щетиной кадык дернулся, окаменел. Никто не произнес ни слова. Так и молчали. Каждый думал о своем. А через несколько минут машина тронулась. Заклубилась пыль. Киевский шлях. Раньше по нему брели на богомолье в святые места.

Однорукий вновь снял пилотку с засаленными краями и подкладкой вытер лицо. Затем нацепил ее на черенок лопаты, шагнул в сторону, обжигая ладонь, выдернул жесткий стебель репейника. И, выпрямившись, замер. Он заметил поднимавшийся над бурьянами синеватый дымок. Напрягая взгляд, долго всматривался, боялся поверить. И потом пошел напрямик, забыв о надписях. С хрустом ломился по бурьяну и ни на что больше не обращал внимания, кроме синеватого дымка, кроме робкой надежды, вспыхнувшей вдруг с сумасшедшей силой.