Петр Проскурин: Горькие травы

Лейтенант милиции сдал Полякова с рук на руки, получил расписку и вышел. Поляков остался наедине с человеком в штатском. Поляков сидел у двери и ждал. Собственно говоря, ему было безразлично, где находиться. Прошло около часа, в комнате темнело, и ему хотелось спать. Он уже задремывал, когда услышал первый вопрос:

— Поляков?

— Да.

— Дмитрий Романович?

— Кажется, да… Дмитрий Романович.

— Почему — кажется? Встаньте и подойдите ближе. Сядьте. Вот сюда. Смелее, смелее.

Лицо спрашивающего в тени. С нового места его лицо виднелось совсем смутно. Полякову мешал яркий, направленный в его сторону свет. Он то и дело беспокойно двигался. Он начинал волноваться, что-то напомнило ему прошлое. Яркий свет, короткие резкие вопросы, гулкая комната в тени и своя собственная беспомощность. Он не понимал, что от него требуется, он устал и готов был возмутиться, если бы это не было так утомительно. Кому какое дело до его возраста, до того, где он родился и кто его отец с матерью. Они умерли, его отец с матерью. Он вернулся туда, где умерли отец с матерью, и никому не было до этого дела.

— Когда вы попали в Германию?

— Не помню. Глаза болят… Свет… Спать очень хочется.

— Ах, так? Может, вам приготовить постель? Не валяйте дурака. Мы о вас все знаем. Вы помните, как отправились из Осторецка для связи с отрядом Панкратова? В Брянские леса, в район Навли? Может быть, вы и Голубева не помните?

— Нет. Не помню. Очень устал, хочу спать.

— А когда вас перебросили через фронт в Осторецк, тоже не помните?

— Какой фронт?

— Хватит! Ваше воинское звание?

— Я — Поляков. Отец… да, отец…

— Так когда вы попали в Германию?

Поляков полузакрыл глаза. Глаза болели. Ему хотелось лечь, пристальный взгляд человека в штатском мешал. Как только он пытался напрячь память, в ушах нарастал шум и все перед глазами начинало дрожать и приплясывать.

— Здесь вам не больница, не придуривайтесь, Поляков. Удивляюсь, как вы не поймете до сих пор.

И тут Поляков почувствовал, что может смотреть. Он протер глаза. Свет уже не бил ему в лицо, на столе даже лампы не было. И человека в штатском не было за столом. Поляков перевел глаза выше и увидел картину «Три богатыря» и как-то сразу успокоился. Приходили люди. Одни глядели на него издалека, другие подходили ближе.

Высокий военный врач посмотрел у него язык, пальцы рук, послушал пульс и молча ушел. А Поляков опять думал, что теперь он не умрет. Перед ним была добрая и наивная картина, могучие люди, могучие кони. Добрая картина. У коней были глаза. Совсем настоящие глаза. Головы. И у людей были головы. Смешно.

Поляков почувствовал голод, подошел к вещмешку, стоявшему у двери, развязал его, достал сухарь и стал вяло жевать. И, конечно, не заметил, как «Три богатыря» слегка сдвинулись, приоткрывая что-то похожее на смотровую щель. Поляков жевал сухарь и равнодушно глядел в стену перед собой.

Утром его опять вызывали. Он не мог связно отвечать на вопросы, и те, кто с ним разговаривал, очень сердились. В конце концов его отпустили. Перед этим ему сказали, что жить в Осторецке он не может и должен поехать куда-нибудь в район и там работать. Он устал за последние сутки, он не уставал так сильно очень давно. Он не выразил удивления, молча выслушал одного из сотрудников МГБ, молодого щеголеватого блондина, и только сказал:

— Ага, работать.

— Вот ваш пропуск, — блондин отвел глаза в сторону. — У вас есть куда поехать?

— Поеду. Работать. Буду возить на тачке.

— Всего хорошего. Запомните, в областном городе нельзя.

— Нельзя…

— И не забудьте: двадцать четыре часа.

— Двадцать четыре. Много, да? Я понимаю. Двадцать четыре часа. Это… Обязательно двадцать четыре.

Сотрудник указал ему дорогу и облегченно вздохнул. Поляков отдал пропуск дежурному у входной двери и вышел. На улице было жарко, напротив здания МГБ рабочие расчищали пустырь под строительство. Мимо прошел автобус, и на Полякова посмотрела из окна очень молодая девушка. Она смотрела на него до тех пор, пока было видно, и он тоже, и когда автобус скрылся из виду, он долго смотрел вслед и не знал, куда идти. Он смутно помнил, что хотел куда-то идти, но не помнил куда. Он глядел по сторонам и ничего не понимал. Листья на деревьях шевелились и хлопали, он подошел к одному из тополей и долго стоял под ним, задрав голову. Ничего не понял и опять побрел по неровному тротуару. Чувство, сильное, определенное, как инстинкт животного, оказалось сильнее его усталости и сильнее отвращения, проснувшегося внезапно к самому себе, к городу, к тому, что надо куда-то идти, двигаться. Оно было сильнее его, внезапное и малопонятное ему самому желание. Оно заставляло его идти и напрягать память. Зверь, чувствуя перемены, становится беспокойным, он не может оставаться на месте. Поляков брел по городу и нигде не мог остановиться. Из улицы в улицу. Иногда он подходил к разрушенному дому и, пытаясь вспомнить, подолгу стоял на одном месте, глядел на развалины. В эти минуты с ним происходило что-то странное, и он никак не мог успокоиться. Он слабел от частых коротких вспышек беспричинной ярости. Тогда у него сильно болели суставы пальцев и начинали беспомощно косить глаза. В один из таких моментов он услышал рядом звонкий мальчишеский голос: