Михаил Чулаки - Вечный хлеб

Необъяснимый ужас охватил Вячеслава Ивановича при имени Старунского. Забыв про свою омертвелую ногу, он попытался вскочить с постели, чтобы куда-то бежать, в результате перекатился по кровати, чуть не упал на пол — и тут же почти потерял сознание от дикой боли. Но и не сознавая окружающего, лепетал:

— Не надо Старунского!.. Не хочу!..

Хорошо если через полчаса его привели в обычное состояние.

— Ну и ну! — изумлялся Виктор Павлович. — Да что вы, лечились у него неудачно? Или кто из близких?

Вячеславу Ивановичу было стыдно своего припадка. И страшно немного: да в полном ли он уме?

— Нет, никто. Знаете, вдруг как искры в голове. Как короткое замыкание.

— Ну и ну! Психиатру, что ли, вас показать?

Вячеслав Иванович чуть не заплакал.

— Только, пожалуйста, не надо, Виктор-дорогой-Павлович! Не надо! Я больше не буду!

— Да что вы как маленький! При чем здесь «не буду». Будто вы нарочно.

Но психиатру все же показывать не стал, а на другой день зато очень настойчиво выспрашивал:

— Не начали вспоминать, что с вами было перед инцидентом? Совсем ничего? И фамилии такой не помните: Старунский? Не сталкивались никогда?

Вячеслав Иванович повторял, что нет, не помнит, не сталкивался, а самый звук этой фамилии снова был неприятен, — не до такой степени, как накануне, обошлось без припадков — но неприятен.

Вячеслав Иванович попросил, конечно, Альгиса позвонить в «Пальмиру», объяснить, что случилось, почему не выходит на работу повар Суворов. Вячеслав Иванович думал, что оттуда прибегут сразу же. Но только на третий день появилась тетя Женя — в качестве страхделегата от месткома. Вячеслав Иванович с тетей Женей всегда дружил, рад был ее видеть, но немного сделалось и обидно, что не пришел кто-нибудь из начальства — могли бы уважить.

Тетя Женя тащила большие сумки и даже слегка кряхтела — не потому, что уж на самом деле ей было непосильно, но чтобы показать весомость месткомовской заботы.

— Живой? Ну, слава богу. А на ногу плюнь, ногу можно и новую, главное, чтобы голову починили! Голову-то не заменишь! Вот смотри, чего тут тебе с приветом от наших. Ну не на месткомовскую трешку, конечно. Сразу скинулись, как услыхали о тебе, и просить никого не надо…

В этом месте речи тети Жени Вячеслав Иванович невольно заплакал, растроганный, что его так любят на работе.

—.. Во, аж бананы! Борис Борисыч наш сразу позвонил в «Елисеевский», ну и там, конечно, без разговоров! Сметану ты, я знаю, любишь, творог. Где тут у вас холодильник? Я туда. Во, надписала, чтобы не перепутали… Так что лежи и не бойся ничего! Этот дурацкий акт давно порвали! Как только услышали. Господи, говорю, да вы что? Нашли на кого! Так вот всегда: жуликам раздолье, а на честного человека собак навешивают!

Лечись и ни о чем не думай: порвали и по ветру развеяли!

Вячеслав Иванович с трудом вклинился в короткую паузу — все-таки и тетя Женя не могла говорить, совсем не переводя дух.

— Какой акт? Ты чего?

— Ах да, ты же… — Она преувеличенно закашлялась. — Ну, словом, чепуха это. Не помнишь и — и слава богу! Чепуха! Хотели придраться к объедкам, которые я собираю для твоего троглодита. Не держи в голове!.. А так у нас все по-старому, все тебе кланяются.

При упоминании об Эрике Вячеслав Иванович снова чуть не заплакал, но сдержался и сказал с гордостью:

— Он меня защитил и погиб. Если б не он, меня бы совсем…

Он помнил рассказ Альгиса и потому знал, что Эрик опоздал защитить, но так получалось стройнее, что ли, — а раз стройнее, то и правдивее, — сказал с гордостью и сразу же сам поверил, что так оно и было, и не хотел он больше знать, что Эрик опоздал! Не хотел — и не знал с этой минуты…

А после ухода тети Жени снова думал, что Эрик не смог бы жить под тяжестью вины, зачах бы с тоски… Тут же вспомнилась и вина самой тети Жени: ведь умерла у нее на руках в блокаду годовалая дочка Виолетточка. По-настоящему, это беда тети Жени, а не вина, и все равно трудно ей жить, оттого и выпивает — собирает каждый день свои коктейли из недопитых рюмок. Давно рассказывала ему об этом тетя Женя, он и не вспоминал никогда — а сейчас вот почему-то вспомнил и снова подумал, как это страшно: тащить, как камень на шее, сознание своей вины…

Как ни странно, но неповиновение ноги, боли да и весь комплекс физических страданий беспокоил Вячеслава Ивановича чем дальше, тем меньше. Может быть, потому, что он знал путь к излечению: тренировка и терпение— понятия, близкие ему, сверхмарафонцу. Да и появились уже движения в пальцах! Но тем сильнее мучил провал в памяти — хотя, казалось бы, от него-то как раз не приходилось терпеть никаких особых неудобств. Он снова и снова пытал Виктора Павловича: