Михаил Чулаки - Вечный хлеб

— Ага! Прямо сейчас! «Дорогие Аллочка и Рита!..»

— Погоди, потру тебя сначала. А во-вторых, про Эрика. Тут твой эскулап меня уговаривал: надо подготавливать, надо скрывать… А я считаю, ты взрослый мужик, а не баба, и уже не такой тяжелый… Да чего готовить, все равно узнаешь. В общем, видел он этих, которые тебя. И погнался. Ну и его, как тебя — чем-то вроде лома: ноги переломали, пробили голову. Выходит, зря я вчера: он все честно, по-собачьи. Просто в стороне его нашли, не рядом с тобой. Значит, погнался, уже когда уходили.

Чувства в Вячеславе Ивановиче перемешались: и горько, конечно, но и странное удовлетворение, оттого что честь Эрика спасена, а то что бы за пес, если хозяина убивают, а он живехонек? Выходит, правда, что честь иногда важнее жизни.

— Ну и что он?

Вячеслав Иванович и сам понимал что, но хотелось надеяться. Ведь самый бы лучший исход: чтобы Эрик выжил таким же чудом, как сам Вячеслав Иванович, и вместе бы постепенно выздоравливали…

— Да что… Он же был при последнем издыхании. Усыпили, чтобы не мучился напрасно… А знаешь, старик, тебя ведь тоже спасла собака! Нашла, привела людей. А то бы замерз. Даже знаю, как звать: Дикси.

— А-а, да, есть такой. Ризеншнауцер, редкая порода.

Честь Эрика спасена, и можно было неомраченно горевать о его геройской смерти. Вспоминать, какой он был верный, какой умный — и единственный во всей стране представитель своей таинственной породы. Нет, конечно, не в породе дело, а в неповторимости именно Эрика — ведь только злые и глупые люди не понимают, что собака — человек, собака — личность!

— Возьми, старик, щенка от этого Дикси: вы ведь теперь вроде породнились. Ну и, грех сказать, легче утешиться, когда будет щенок. Вроде как вдовцы быстро женятся по второму разу.

Лица Альгиса не было видно, но, кажется, он улыбнулся. Вообще-то не очень уместно было улыбаться, но Вячеслав Иванович не обиделся, просто Альгису не понять.

— Не знаю… Может, когда-нибудь. Не сейчас.

— Как знаешь. Тем более тоже редкая порода.

— Сравнил!

И вот еще странная мысль: самому Эрику было бы трудно жить, если бы остался цел и невредим! Все время чувствовал бы себя виноватым, что не защитил хозяина.

Сам Вячеслав Иванович не знал за собой особых вин. Разве что пользовался продуктами за счет ресторана… Раньше это не очень его беспокоило — ну вызывало иногда легкую неловкость, — а сейчас вдруг стало неприятно вспоминать тяжесть сумки, оттягивавшей руку. Стыдно. Но хорошо, что ничего не случилось, что можно остановиться… А об Эрике он думал снова и снова. Горевал, конечно, но меньше, чем ожидал сам, — точно иссякла или, по крайней мере, оскудела в нем способность горевать, — а все думал, как трудно было бы Эрику тащить сквозь оставшуюся жизнь собственную вину, точно камень на шее, — ужасное состояние! Может быть, самое тяжелое, что может случиться: сознавать свою непоправимую вину… Почему-то эта мысль очень волновала его, его, не совершившего ничего непоправимого.

Да, потому-то легко было маме: она умирала, но знала, что сделала все, что могла, что не виновата ни в чем! Легко было им всем — потому столько героев: от чистой совести!

— Ты прости, Альгис, но еще к тебе просьба. Или, может, съездил бы Костис. Привезти мне тетрадку. Дневник мамы. И там же брата записки. Я рассказывал.

— Костис бы съездил, если бы ключи.

— Да, правда. Надо было держать у тебя вторые ключи: мало ли какой случай, когда один живешь тем более… А я попрошу, чтобы тебе выдали мои. У меня ж были в тренировочном, если не выпали.

— Проси. Проверим уровень здешней забюрократизированности.

Уровень, видать, оказался допустимым, и тетрадь явилась на следующий же день. Читать самостоятельно Вячеслав Иванович почти не мог, но тетрадь лежала рядом на тумбочке у изголовья, и Вячеслав Иванович хвастался ею и перед молоденькими санитарками, к помощи которых приходилось прибегать — здесь, оказывается, проходили практику студенты первого курса, потому-то безотказные молоденькие санитарки! — перед сестрами, перед Виктором Павловичем тоже.

Виктор Павлович отнесся к тетрадке научно:

— Вот вы из какой семьи! Отсюда, может быть, ваша жизнестойкость. Теперь уж нечего скрывать, вы были,

можно сказать, за гранью. Семейные традиции вообще великое дело. У нас-то это часто в медицине. Вот у нашего профессора сын тоже уже доцент. Правда, выбрал другую медицинскую область, поинтереснее. — Тут Виктор Павлович улыбнулся довольно-таки саркастически. — Ну, а наш старик прежнего закала. Эдакий народоволец, бессребреник. Завтра или послезавтра вас ему покажу. Профессор Старунский — не слыхали случайно? Величина!