Марк Гроссман - Камень-обманка

Помолчав немного, попросил:

— Ты глянь, чё у меня за спиной.

— Потом… потом… — проворчала Катя. — Нашел час в барахле копаться.

— Нет… ты тотчас… теперь же…

— Ах, беда… — расстроенно отозвалась Кириллова, открывая понягу. — Ну, чё тут?.. Топор… махорка… крючки под рыбу… Больше ничё…

— Ты взглянь, как следует… Нешто слепая… Самородки ведь… И листок с крестиками… твой…

Катя покачала головой, кинула Андрею:

— Бредить… Господи, кто ж его так?

Они соорудили из палок и шинели Россохатского носилки и, закатив на них Хабару, понесли его к зимовью.

До избы добрались к вечеру.

Было уже совсем темно, когда появился Дин. Увидев Гришку, спеленутого тряпками, он побледнел и насупился.

— Чиво такое?

— А я знаю! — огрызнулась Кириллова. — Ты искал, и мы тоже. Вот — нашли.

Андрей процедил сквозь зубы:

— В упор били, сволочи! Гарь от выстрела на груди…

Дин немедля стал готовить настойку из зверобоя, потом бросился разводить очаг, чтоб сварить горицвет и промыть рану. Велев молодым людям ложиться спать, он запалил светильник и сел у нар.

Кириллова и Россохатский вышли из дома.

— Думаешь, Дин? — спросила женщина шепотом.

— Не знаю. Но больше некому… А может, кто и шатается рядом. Всяко бывает.

Они долго сидели на траве и молчали. Катя, не глядя на Андрея, спросила:

— Не забыл, чай, как я с Хабарой уходила? Не гулять шли.

И Кириллова, стараясь не упустить мелочей, которые ей теперь, бог знает почему, казались значительными, поведала о том, что случилось в тот горький вечер.

Россохатский молча выслушал женщину, затоптал цигарку, поднялся на ноги.

— Пойдем спать. Теперь ничего не придумать.

Они улеглись в Катином углу, чтоб не тревожить раненого и, отвернувшись друг от друга, закрыли глаза. Но так и не смогли уснуть до утра.

Как только в окошко пробились лучи солнца, Хабара открыл покрасневшие глаза. Заметив рядом с собой Дина, облизал губы, спросил:

— Ты убил, старик?

— Твоя глупо говоли, — рассердился китаец. — Дина — чесна человека…

— А зачем за мной таскался, варнак?

— Твоя тепель нет ума, — не меняя тона заявил Дин. — Твоя будешь здоловая — тогда сплоси…

— До костей обобрал, — прохрипел артельщик. — Экой мизгирь!..

Катя, подживив огонь и вскипятив чай, сменила старика у носилок. Она ободряюще улыбнулась Хабаре и приказала китайцу:

— Ложись. Догляжу за ним.

Дин неохотно забрался на нары, долго ворочался, кашлял и вздыхал. Но вот затих, будто не заснул, а затаился.

Спал он беспокойно и душно, вроде не хватало воздуха, но вскоре успокоился, и даже неясная улыбка тронула его сухие губы.

Дину снились шумные, пестрые улицы Сингапура, не Пекина и не Харбина, а именно Сингапура, города-перекрестка, о котором он столько слышал и столько мечтал. Китаец видел себя в маленьком кабинете ресторана, с в о е г о ресторана, и хмыкал в забытьи от удовольствия.

Проснувшись, долго лежал с закрытыми глазами, пытаясь сообразить, где в его теперешней жизни корешки этого приятного видения. Но тут же вспомнил о Хабаре и поспешил встать.

Спрыгнув с нар, увидел заплаканные глаза женщины и хмурое лицо Россохатского.

— Помер Гриша, — не глядя на старика, пробормотала Катя. — Хоронить надо.

— Ладына, — кивнул китаец. — Однако раньше будем бога молити.

Он отошел за баньку, кому-то кланялся и что-то шептал, а вернувшись, взял лопату и отправился рыть могилу неподалеку от места, в которое так недавно положили Дикого.

Когда у Шумака вырос второй холмик, Дин аккуратно вытер лопату травой, сказал, нервно подергивая себя за бородку:

— Надо шибко много смотли клугом… Где-то близко ести плохая люди… Сильно плохая люди, Катя!

Эта внезапная встреча произошла в тот день, в конце которого, один за другим, с небольшим перерывом, прозвучали два выстрела в тайге.

Дин продвигался к реке, внимательно разглядывая следы Хабары, когда вдруг почувствовал на своем затылке пристальный взгляд человека или зверя.

Не подавая вида, что заметил опасность, старик продолжал ровно шагать к Шумаку и, мгновенно метнувшись за кедр, обернулся.

В десяти шагах от него, за мешаниной стланика, стоял Лю.

Молодой человек зарос бородой, одежда его висела клочьями, и голенища русских яловых сапог скоробились от грязи.

Лоб, уши, грязные кисти рук — это было видно даже на расстоянии — вспухли от укусов гнуса, узкие глаза покраснели и слезились, будто пришелец только что отошел от дымного костра.