Михаил Аношкин - Просто жизнь

— Сегодня, — настаивал непреклонно агроном.

— Ну, хорошо, дам команду, — капитулировал Осолодков.

— Вот и прекрасно, — удовлетворенно произнес собеседник и положил трубку. Никифор Никитич позвал своего агронома Игоря Артемьевича, передал ему весь разговор.

— Да это какой-то идиот! — воскликнул Игорь, парень молодой, еще необъезженный. — Нельзя сеять! — горячился он, наступая на управляющего и размахивая руками. — Это же преступление! Кто же звонил?

— Да вот, память, понимаешь. Ишков какой-то, что ли…

— Откуда звонил?

— Из дирекции.

Игорь из кабинета управляющего позвонил главному агроному совхоза. Да разве застанешь его в такую пору — на колесах он, по полям день-деньской мотается. Не ответил и директор.

Порешили так. Сегодня команды давать не будут, а Игорь до завтра все выяснит. Никифор Никитич улыбнулся знающе: попробуй, не посей. Шуму не оберешься…

Игорь ночью укатил на мотоцикле в Центральную усадьбу. Главного поднял с постели. У того, когда услышал в чем дело, от удивления глаза на лоб полезли. Кто же давал такую дурацкую команду? Позвонили на квартиру директору. Нет, никакого указания не было. Директор сказал:

— Вы что ж меня за ненормального считаете?

Игорь вернулся домой, а утром ему позвонил главный.

— Это ты, Игорь?

— Я, — отозвался тот, чувствуя, что главный улыбается.

— Ты передай своему — Петренко звонил.

— Какой Петренко?

— У нас один Петренко.

— Инженер? Так чего он суется не в свое дело?

— Ты погоди шуметь. Спорили они тут…

Словом, Петренко, молодой инженер, и еще несколько таких же, как и он, на днях собрались в МТМ и давай перебирать начальство: кто какой и на что годен. Вспомнили Осолодкова.

— Неплохой мужик. Выпить с ним можно. Да вот грех — высокого начальства боится. На цыпочках ходит.

— Брось, Петренко. Все мы одинаковы. А ты не боишься начальства?

— Я не боюсь, а уважаю. Ясно? Если мне прикажут делать ерунду, я откажусь. А Осолодков не откажется.

— Дурной он разве?

— Зачем дурной? Не посмеет ослушаться.

Так оно и вышло, как предсказывал Петренко. Игорь не хотел рассказывать об этом Никифору Никитичу, но шила в мешке не утаишь. Весь совхоз узнал об этой истории. Осолодков позвонил сгоряча директору, попросил урезонить Петренко: нельзя же так шутить! Директор пообещал, но в голосе его уловил Никифор Никитич некую нетвердость — директор, наверно, смеялся вместе со всеми.

Ворочается Никифор Никитич с боку на бок, вздыхает, не может никак заснуть. И курить страсть как хочется. Взял со стола часы. Цифры и стрелки светились зеленоватым светом. Четвертый час. Тихонько опустил на коврик ноги, сгреб со стола портсигар, спички и белым привидением выскользнул в другую комнату. Не зажигая огня, натянул брюки, обул сапоги на босу ногу, на плечи, прямо на нижнюю рубашку, накинул телогрейку и вышел на веранду. Распахнул дверь и присел на крыльцо. Утро занималось теплое. Ближе к озеру чернели кусты черемухи и сирени — целые заросли. Воздух свежий, пахучий. Всякая охота курить у Никифора Никитича пропала. Спрятал портсигар в карман телогрейки, пошире открыл глаза. Да, он вообще перестал замечать рассветы, хотя весной и летом всегда поднимался до солнца. Сейчас посмотрел туда, где озеро с небом сомкнулось, и увидел, как там занимается заря. Озеро еще темное, окуталось паром — туманом, и тихое такое, незлобивое. Небо над головой густо-синее, звездное. К горизонту синева делалась жиже и жиже, а у горизонта совсем побледнела. Там только одна крупная зеленоватая звездочка подмигивала Никифору Никитичу. День рождался, новый день! Никифор Никитич с сожалением подумал: сколько он таких вот чудесных рассветов не заметил в жизни. И насторожился тут же, даже дрожь по телу пошла, а сердце от радости заныло, как бывало в молодости — в кущах черемушника щелкнул соловей. Щелкнул и замолк, видимо, вслушиваясь, здорово ли получилось. Да как засвистит — заиграет, у Никифора Никитича дыхание замерло.

Красиво. А раньше? Что Никифор Никитич раньше соловьев не слушал? Или их не было в этих краях? Что вы! Соловьи поют — изнывают от любви каждую весну. Утренняя зорька зажигается над озером каждый день. Но до красоты ли было Никифору Никитичу?

Годы… Мчатся — не остановишь. Вообще-то Никифору Никитичу не так уж много — чуть поболе сорока. Но не в годах дело, а в душевной неурядице. Не первый день она сосет, не вчера появилась.

Года два с небольшим назад появился в кабинете очкастый парень, одетый по-городскому. Поставил на пол чемоданчик и сказал: