Михаил Аношкин: Мой знакомый учитель

У Владимира Андреевича не клеились дела в девятом классе. Ученики встречали его настороженно, и в этой настороженности чувствовалось осуждение. Ему было обидно, что ученики, у которых он был еще и классным руководителем, так к нему относятся. Появилась скованность; урок объяснял сухо, понимал, что говорит в пустоту — его плохо слушали, хотя тишины никто не нарушал.

В классном журнале появились первые двойки. Владимир Андреевич попытался вызвать учеников на откровенность, выведать причину их неприязни: все-таки это был народ взрослый, у каждого за плечами не один год трудового стажа. Но разговора начистоту не получилось, словно бы между учителем и учениками кто-то встал и мешал сблизиться.

Глазков нервничал, не мог разобраться, почему ученики, которых директор школы Лидия Николаевна аттестовала ему как понятливых, добросовестных и дисциплинированных, бойкотировали его уроки.

Географичка Анна Львовна, кокетливая черноволосая женщина, лет тридцати, круто изломав правую бровь, однажды сказала:

— Милый Владимир Андреевич! Вы напрасно все принимаете близко к сердцу, право, не стоит. Кирилл Максимыч был кумиром ребят, и не удивляйтесь, что к вам прицениваются.

— При чем тут Кирилл Максимыч?

— Ах, какой вы, право. Старик он своеобычный, не сработался с нашим узурпатором и ушел из школы.

Под «узурпатором» Анна Львовна имела в виду директора.

— Это я слышал.

— Вот и чудесно.

Два года в девятом преподавал литературу и был классным руководителем Кирилл Максимович Воинов, многоопытный заслуженный учитель. В свое время и сам Владимир Андреевич учился у Воинова, отлично помнил, каким волшебником по части детских душ он был. Тогда мальчишки класса, в котором учился Глазков, напропалую писали стихи — так сумел разбередить их Кирилл Максимович. Правда, здесь ученики взрослые, но и к ним удалось подобрать верный ключик, и девятый крепко привязался к старику. Но ушел из школы, унес с собой симпатии учащихся, а на долю Глазкова ничего не оставил. Кое-кто открыто показывал свое пренебрежение. Борис Липец, например, рыжий, воловатый каменщик, державшийся в классе несколько особняком, однажды на перемене сказал громко, чтоб слышал учитель:

— Прямо спать хочется. У старика, бывало, не уснешь.

Единственным человеком, не поддержавшим этот бойкот, была Люся Пестун, невысокая чернобровая девушка с тугой косой за спиной. Она всегда готовила уроки, охотно отвечала, и Владимир Андреевич в душе был благодарен ей за поддержку. Он спрашивал ее чаще других, и она не удивлялась, понимая, по какой причине это делается. И когда Борис Липец попытался истолковать все по-своему, недвусмысленно намекая, что у Люси ревнивый муж, она гневно отчитала его. Если бы в ту минуту Борис отважился повторить свои подозрения, она, не задумываясь, отхлестала бы его по щекам. Но у Бориса хватило соображения промолчать, потом даже извинился.

Лидия Николаевна, директор школы, хотела было вмешаться во взаимоотношения девятого с Глазковым, объясниться с учащимися, призвать их к порядку, но Владимир Андреевич решительно возразил:

— Не надо. Справлюсь сам.

— Но это же отражается на успеваемости!

— Наверстают!

Позднее усомнился сам же: наверстают ли? Время идет — не остановишь, а материал девятиклассники усваивают плохо — безнадежно отстанут. Словно стена встала на пути. Как ее разрушить? Владимир Андреевич терялся. В жизни случались положения потяжелее и позапутаннее, и как-то все обходилось. Жена его, Лена, тоже переживала. Хотя и сама была учительницей, а что могла посоветовать? Призвать к терпению — и только. Привыкнут, и все пойдет своим чередом. Лишь об одном попросила:

— Не сорвись, Володя. Тогда ничего нельзя будет поправить. — Она-то знала, сколько силы воли приходилось ему употребить, чтобы не сорваться! Неминуем взрыв, и она страшилась этого взрыва, может быть, не меньше самого Владимира Андреевича.

За богатырской Борисовой спиной не было видно ничего. Пришлось устраиваться ему на самой задней парте: там он прижился и чувствовал себя вольготно.