Михаил Аношкин - Просто жизнь

— Степан Андреевич, невзначай, видит бог, невзначай… Не тебя хотел…

— Убирайся отсюда! — заорал на него управляющий и медленно пошел к конторе.

А Чиликин бежал без оглядки почти до околицы, там остановился перевести дух и оглянулся. Якупов в это время скреб затылок, затем неожиданно сорвал с себя кепку, шмякнул ее о землю и принялся топтать. Натоптавшись вдоволь, побрел домой, низко наклонив голову. А Чиликин из своего далека погрозил ему кулаком:

— Я тебя упеку, бандюга!!

Вот какая история приключилась в деревне, пока Иван Георгиевич налаживал уборку на дальнем поле. Настроение снова безнадежно испортилось. Якупов — тихоня, это знает каждый, водку пил только по праздникам. И вон какое коленце выкинул тихий Якупов. Эх, неладно все получается. Ну за каким дьяволом надо было затевать эту комедию с актом? Кому это нужно? Ведь потрава-то пустяковая и как в ней винить Якупова? А теперь, если управляющий даст делу ход, то упекут Якупова в тюрьму за хулиганство, а может, что и похлеще припишут, если прокурор окажется таким, как Чиликин. И все из-за того, что ты, Иван Георгиевич, поставил свою подпись под актом. Зачем поставил против своей совести? Управляющий сидел в конторе чернее тучи. На агронома даже не взглянул. Чиликин вскочил со скамейки, подпрыгнул возле Ивана Георгиевича:

— Вот тебе и Якупов! Тихоня, а что отмочил! Едва нас с управляющим не укокошил!

У Лобова чуть с языка не сорвалось: «А тебя стоило бы!» Он прошел мимо Чиликина, будто не видя его, спросил у управляющего:

— Слушай, Степан Андреевич, где у тебя акт?

— У него, — кивнул на Чиликина.

— Дай-ка сюда, — повернулся Лобов к зоотехнику.

— Зачем?

— Надо, если прошу.

Чиликин вытащил из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенную бумажку и отдал агроному. Иван Георгиевич бережно ее развернул, внимательно прочел и осуждающе покачал головой. Потом решительно разорвал бумажку на мелкие клочки, осторожно ссыпал их в мусорную корзину. Чиликина будто стукнуло молнией — он потерял дар речи. Глядел на агронома и не мог ничего сказать. Управляющий недоуменно приподнял пшеничные брови.

— Акт неправильный, — пояснил Иван Георгиевич. — Я еще раз осмотрел место потравы и пришел к выводу, что у Якупова выхода иного не было. Он выбрал наименьшее зло.

Лобов повернулся и пошел к двери, Чиликин, наконец обрел дар речи и подскочил к управляющему:

— Вы были свидетелем, Степан Андреевич. Я этого дела так не оставлю!

— Знаешь что? — поморщился управляющий, гладя ушибленное плечо. — Уезжай-ка ты лучше к себе, ну тебя к шуту.

— Так вас же чуть не угробили…

— Из-за тебя. Ты даже спасибо не сказал. А бегать ты горазд — так рванул от Якупова, на газике не догнать!

— Хор-рошо, — со значением произнес Чиликин, — хор-рошо! Припомним!

И вышел вслед за Лобовым.

Иван Георгиевич торопился на ток. Неужели «Весну» уже успели отправить на хлебоприемный пункт? Не должны еще! Нет, уважаемый Макар Иванович, не быть по-твоему, а быть по-нашему. На будущий год сеять будем нашим сортом, можешь шуметь сколько тебе угодно и стращать меня обкомом и прочим высоким начальством. Нервы, конечно, беречь необходимо, нервные клетки, говорят, не восстанавливаются. Но нельзя юлить перед своей совестью. Заботиться о семье, безусловно, надо, но попускаться своими убеждениями из-за этого, что может быть противнее.

За окном звенела тишина. Черемуха тянула к окну свои темные ветви. Она цвела.

Никифору Никитичу не спится. Потянулся было к ночному столику, на котором лежали папиросы, но отдернул руку. Жена ругается, не велит курить ночью, да еще в спальне. Спит она. Полную руку откинула, чуть не касается головы его. Дышит ровно, спокойно. Чего ей расстраиваться? Дети большие. Генка в институте. Зимой каждое воскресенье домой ездил, теперь носа не кажет целый месяц. Весна. Влюбился, наверное, варнак. Дочери спят в соседней комнате. Заневестятся скоро: одна в десятом, а младшая в восьмом. Матери хорошие помощницы. А отцу кто помощник? Генка? Нет. Отрезанный ломоть. В политехнический подался, не захотел на агронома учиться, хотя советовал ему Никифор Никитич, втайне надеялся. Но нет, не хлеборобская у него душа.

Вчера Никифора Никитича обидели. И всякие тяжелые думы полезли в голову, спать вот не дают проклятые.

Вчера позвонил из Центральной усадьбы какой-то агроном из производственного управления, фамилию запамятовал. Звонит: мол, я такой-то, предо мной сводка лежит. С севом проса отстаете. Вот уж это чертово просо, почти не приходилось его сеять, а тут план. Но хорошо помнил Никифор Никитич, что просо рано не сеют, пора проса еще не подошла. Он возразил агроному. Тот, похоже, рассердился, а Никифор Никитич про себя подумал, что связываться с начальством ему нет никакого резона. Это последнее дело — с начальством спорить. Заверил, что завтра просо сеять будут.