— Душевно! — заметил пшеничноусый солдат.
— Рахманинов… Сергей Васильич… — умиленно проговорил Иван. — Старый друг.
— Ври, да не завирайся, сын полка! — процедил лейтенант. — Какой он тебе может быть друг?
— С самых молодых, юных лет, — сказал Иван. — Мы с ним одну девушку любили, она после моей женой стала.
— Отбил у Рахманинова бабу? — засмеялся пшеничноусый.
— Ладно травить! — строго сказал лейтенант. — Он — Рахманинов: гений, а ты кто?
— Крестьянин, потом солдат, потом колхозник, потом лес валил, после помощником на катере ходил, теперь обратно солдат, — спокойно пояснил Иван. — Мы в Ивановке оба жили, это на Тамбовщине, он в барском доме, я — при кухне, — каждому своё, а Марина всежки мне досталась. — Он помолчал. — Правда, ненадолго, померла от рака.
— Что-то неинтересно ты сегодня травишь, сын полка, зевнул лейтенант. — Повеселее чего не придумаешь?
— Я вам не циркач, — отрезал Иван и забился и угол.
Лейтенант промолчал, он поймал какую-то тихую музыку, и разговор замолк. Бойцы погрузились в думы, кто задремал.
К Ивану подполз ушастый.
— Расскажите про Рахманинова, — попросил он.
— Зачем тебе брехню слушать? — угрюмо сказал Иван.
— Вы правду говорили… Я тоже учился музыке, я понял.
— Да чего говорить-то? Были знакомы. Он барин, я мужик, разная материя. На Марине перехлестнулись. Нынче все быльем поросло, а переживал я крепко. А все-таки мой верх оказался, — сказал он с бедным торжеством.
— Я сразу понял, что вы необыкновенный человек, — наивно признался ушастый. — Как только увидел.
— Самый что ни на есть обыкновенный… — проворчал Иван.
— Хорош обыкновенный! В таких годах — и на переднем крае!
— Так это ж, милый, случаем вышло, сам видел. Не подбей фрицы наш катерок, нешто б попал сюда?
— А как же вас с Тамбовщины на Волгу занесло? — полюбопытствовал ушастый солдатик.
— А это я, милок, чтобы к войне поближе, — улыбнулся Иван, и на этом кончился едва завязавшийся разговор — сигнал боевой тревоги.
Рахманинов продолжал концертировать: Нью-Йорк, Филадельфия, Питтсбург, Детройт, Кливленд, Чикаго. По обыкновению строгий, подтянутый, в безукоризненном фраке, он появлялся на сцене, отвешивал короткий поклон, расправлял фалды, усаживался, пробовал ногой педаль — все, как всегда, и лишь самые близкие люди знали, чего стоит ему каждое движение, как затруднена его поступь и каким нечеловеческим усилием воли скрывает он от публики свои муки…
И вот концерт в Мэдиссон-гарден, самом большом концертном помещении Нью-Йорка. Рахманинов с блеском завершает прелюдию ре минор. Овация зала. Рахманинов пытается встать и не может. Он отталкивается руками от сиденья табуретки — тщетно. Скрученный непереносимой болью позвоночник не дает ему распрямиться.
Аплодирующие люди наконец замечают странные движения маэстро. Они не понимают, что с ним происходит, переглядываются, пожимают плечами.
Последним усилием Рахманинов отжимает тело от табурета и почти падает на рояль.
— Занавес!.. Занавес!.. — разносится за кулисами.
Дают занавес. Аудитория взволнована, наконец-то поняли: с пианистом случилась беда. Ритмичные аплодисменты — это уже не просто приветствие, а выражение сочувствия, почитания, признания артистического подвига великого художника.
Рахманинова окружили люди, среди них Наталия Александровна, импресарио, домашний врач. Они помогли ему распрямиться.
— Ничего, ничего, — говорит Рахманинов. — Наташенька, успокойся. Все правильно. Я так хотел…
— Носилки! — потребовал врач.
— Погодите! — властно произнес Рахманинов. — Всем уйти со сцены. Я должен поблагодарить публику… И попрощаться.
В его голосе — была такая воля, что все невольно повиновались. Взвился занавес. Рахманинов шагнул к рампе и поклонился на три стороны.
Занавес успели опустить, прежде чем он рухнул на помост. Появились носилки. Рахманинова уложили на них и понесли. Он посмотрел на свои руки — большие, прекрасные, измученные бесконечными кровоизлияниями в кончиках пальцев, трещинками, заливаемыми коллодием, дивные руки, принесшие столько высокой радости людям, и прошептал:
— Милые мои руки… бедные мои руки, прощайте!..
В блиндаже на береговом скосе бойцы готовились к атаке. Готовились, как к празднику. Мылись ледяной водой из Волги, брились иступившимися бритвами, меняли нательные рубахи. А вот у Ивана и рубахи чистой нет. Он тоже вымылся и сейчас растирался полотенцем. Его сильный, несмотря на старость, торс тронут многочисленными шрамами. Ушастый консерваторский солдатик с уважением разглядывал эту клинопись.
Читать дальше