Юрий Нагибин: Река Гераклита

Писанина отправилась в помойное ведро.

Рахманинов вскрыл конверт, из него выпала зеленая долларовая бумажка.

— «Мистер Рахманинов, это мои собственные деньги, я мыла бутылки для миссис Гопкинс… Салли». Вот этот доллар дорого стоит. Переведи письмо девочки и отошлем его сталинградцам.

Раздался осторожный стук. Вошел доктор.

— Опять? — вскричал Рахманинов.

— Не очень-то любезно встречаете вы своего врача.

— Я и не скрываю этого. Показываться больше не буду. Нам надо разобрать кучу писем, ответить, а вечером у меня концерт. И вообще не стоит подымать столько шума из-за обычного радикулита.

— Вы сами себе установили диагноз. Но ни анализы, ни…

— Прошу вас, оставьте в покое бедного музыканта. Вся медицина — по Наташиной части.

Наталия Александровна встала и вышла вместе с врачом в соседнюю комнату.

— «Мистер Рахманинов, музыкант должен заниматься своим делом. Генерал-бас не руководит сражениями»… — письмо полетело в помойное ведро.

— Я не хочу вас запугивать, — вздохнув, сказал врач. — Анализы не дали ясной картины. Но снимки мне определенно не нравятся. Надо будет их вскоре повторить. Вообще же положение достаточно серьезное, чтобы не сказать хуже. Я настаиваю на полном покое.

— Боюсь, что это невозможно. Вы же сами видите…

— Я всего лишь врач, у меня нет мер принуждения. Постарайтесь использовать все свое влияние на Сергея Васильевича. Скажите, что он губит себя. Это не будет преувеличением. Для семидесятилетнего человека непростительно такое мальчишество.

— К сожалению, в нем нет ничего мальчишеского, — печально сказала Наталия Александровна. — Если уж что решит, его не собьешь.

— Я сказал все! — врач церемонно, чуть обиженно поклонился и вышел.

Наталия Александровна вернулась к мужу.

— Сережа, врач настаивает на полном покое. Твоя болезнь очень серьезна.

— Я просил тебя не говорить об этом! — резко перебил Рахманинов и тут же пожалел о своем тоне. — Мой терпеливый, мой стойкий оловянный солдатик, потерпи еще немного. Ты ведь знаешь, что для меня это значит. Немцев погонят, я в этом уверен, но сейчас нельзя себя жалеть… Пойми, они все делали без нас… мучались, голодали, холодали, строили, уничтожали, ошибались, умирали, тяжело, надрывно тянулись к чему-то лучшему. И все без нас. Вот почему нам не было пути назад. И сражаются они без нас, и гибнут… А сейчас, сейчас, ты понимаешь, какая-то крупица, жалкая крупица нашего там есть. Ее приняли. И уже не стыдно. Опять появился берег… и можно до него дотянуть.

Наталия Александровна молчала, потупив голову.

— Ты хоть слышишь меня?

Она молча кивнула.

— Спасибо, — сказал Рахманинов и, превозмогая боль в спине, поднялся. — Пора одеваться…

Сталинград. Блиндаж. Усталые, потные, грязные, иные в свежих бинтах бойцы ужинали после боя. Только что отбита очередная немецкая атака, в глазах не погасло возбуждение, но движения вялы, и нет жадности к пище, хотя в желудках пусто. Нехотя корябали деревянными ложками прокопченные котелки с гороховым концентратом.

— Сколько я этого горохового пирея сожрал, — заметил пшеничноусый солдат. — На всю жисть музыки хватит.

— Ты, видать, долго жить собрался? — сказал пожилой солдат с забинтованной головой.

— До самой смерти, — вяло отшутился тот.

В блиндаж спустился лейтенант.

— Не рассупонивайтесь, ребята, и чтоб оружие — под рукой. Он скоро опять попрет.

— Когда он угомонится, дьявол?

— Когда мы его угомоним.

Хотя ели без охоты, а все-таки пища маленько подбодрила солдат, особенно когда свернули по «козьей ножке».

— Покрутите, товарищ лейтенант, может, чего поймаете, — попросил пшеничноусый солдат.

Лейтенант подвинул к себе трофейный радиоприемник в железном ящике и стал ловить передачи.

— …унаваживая… — вкрадчиво произнес голос и сорвался в свист. Лейтенант крутнул ручку, ослепительно ворвалась музыка и будто соскочила с крючка. — …унаваживая… — повторил прежний голос, — видать, материалы для областных газет.

— Мать их в душу, что они там все унаваживают! — разозлился пожилой солдат.

Шум и свист эфирных ветров вдруг сменился ясным, близким, теплым женским голосом:

— Оставьте это, товарищ лейтенант! — попросил молоденький боец, который сейчас, без пилотки, ужасно походил на ушастого консерваторского мальчика.