Алексей Першин - Не измени себе

Зал бурлил, все более накаляясь.

— Вот это друг…

Слова эти принадлежали Протопоповой. Но не в словах была суть. В выражении ее лица, в тоне, как она произнесла фразу, в ее руке, вытянутой в направлении Зыкова…

Поднялся Дроздов. Обратился к председателю.

— Позвольте, Николай Афанасьевич. Всего два слова.

— Конечно, конечно, Борис Андреевич. Прошу вас к микрофону.

Дроздов подвинулся к микрофону, оперся обеими руками о стол и некоторое время не мог произнести ни слова. Но вот он поднял голову, глубоко и как-то тяжело вздохнул, а потом исподлобья посмотрел на своего «заклятого друга». Тот все еще стоял возле трибуны, будто его пригвоздили.

— Товарищи! Мне сейчас мучительно трудно говорить… Да, Зыков — мой земляк. Больше того, мы вместе росли, вместе учились, работали на Урале… Пуд соли, может, и не съели, а полпуда уж точно. О том, что Павел завистлив и может продать, я знал с детства. Может быть, и сам я повинен в том, что черты эти стали свойством его характера. Слишком многое я прощал земляку. Только теперь понимаю, что не имел права прощать. Впрочем, это относится не только к одному мне. Довольно часто мы терпимо относимся к проступкам людей, которые ради них же самих прощать нельзя, потому что безнаказанность, как правило, человека, некритичного к себе, развращает. Зыков всегда греб под себя, старался урвать. Что ж, таков характер, думал я. Но дело тут более топкое. Дело — в психологии. Собственничество — самая опасная отрыжка кулачества. Она владела и моим другом с юных лет. А с годами это все в нем затвердело, заматерело. Но попробуй заметь, раскуси. Внешне все благополучно, пристойно. Ни сучка ни задоринки.

Последняя фраза вызвала оживление в зале, кто-то засмеялся. Но смех быстро угас — слишком серьезно было то, о чем говорил Дроздов.

— И в то же время Зыков — превосходный специалист. У него поистине золотые руки. Он достиг завидного совершенства в скоростном резании металла. О нем много писали, и писали заслуженно с точки зрения профессиональной. Словом, в труде Павел Порфирьевич Зыков настоящий ас. Вот и борются в этом человеке два начала. Собственничество, зависть, то есть все то, что можно отнести к понятию кулацкой психологии, в современном ее понимании, и умение работать, и работать хорошо. И все это уживается в одном человеке.

Борис Андреевич перевел дух. Потом оторвал руки от стола, выпрямился, расправил плечи.

— Я убежден, что Зыков ни разу в жизни не подвергался вот такой сокрушительной критике. И этот разговор запомнится ему на всю жизнь. А ведь Зыков не стар, ему столько же лет, сколько и мне. Он много еще может сделать полезного, важного, если, конечно, перетряхнет себя самым решительным образом. Я хочу верить, впрочем, даже верю, что случится второе. Было однажды, когда мы вместе поймали осетра, а он его захапал целиком. Но опомнился, устыдился и принес ровно половину. В нем победила совесть. Надеюсь, что и сейчас победит в нем человеческое.

Дроздов сел. Несколько секунд еще царила в зале тишина. И тишину вдруг — в который раз! — взорвали аплодисменты. Аплодировали энергично, дружно. А реакция Зыкова была для всех неожиданной. У него вдруг из глаз побежали слезы. Он их не стыдился, а может, не замечал.

Встал профессор Резников. Суровый, сдержанный, но жесткость, которая угадывалась на его лице совсем недавно, исчезла.

— Вот теперь, друзья мои, я уверенно говорю… Позвольте ваши аплодисменты считать за знак доброго согласия с призывом Бориса Андреевича Дроздова. Полагаю, мы его поняли и единогласно поддерживаем не в смысле христианского всепрощения, а из соображений социалистической гуманности. Мы верим, вернее, хотим верить, что все произойдет именно так, как надеется Борис Андреевич.

Грянул новый шквал аплодисментов.

Зыков, не вытирая слез, не поднимая головы, заторопился к выходу.

Если бы у Павла Зыкова спросили, что он видел и что чувствовал, когда покидал заводской клуб, где проходила защита диссертации Бориса Дроздова, он вряд ли сумел бы толково объяснить. Им овладел страх, почти ужас. Когда сопровождавшие его ученики, пораженные услышанным не менее, чем сам Зыков, начали пересказывать ему слова Дроздова и Резникова и намекнули, что он стоял на трибуне и плакал перед всем залом, он грубо оборвал их и еще грубее прогнал, о чем потом искренне пожалел. Надо было бы, конечно, сказать им, что Дроздова кто-то оклеветал, а он глупо попался на удочку подлым людям, начав подозревать в недостойных махинациях своего старого товарища.