Николай Ашешов - Раны любви

Молчание.

— Еще одна секунда, и я сорву с тебя ротонду и буду целовать тебя, как грубый апаш.

Молчание.

— Ольга, самый тонкий человек может быть зверем. Отчего ты молчишь?

Ольга медленно повертывает к нему свое ясное лицо и медленно говорит:

— Кто, какой поэт только что просил меня молчать? Я молчу. А ты не сделаешь того, чем грозишь…

И спокойный голос звучал в то же время властно. И Беженцев понял существом своим, что его угрозы пустее шутки.

— Тогда позволь говорить мне. Отвечай только.

— Я буду молчать. Ты сам просил… Так сладко слушать, слушать, верить, грезить и молчать… Как хорошо ты просил меня об этом.

— Молчи, молчи. Но все-таки я спрошу тебя: ты счастлива?

Ответа нет.

— Скажи, в твоей душе большая боль?

Точно всплеск волны, шевельнулась Ольга. Но ответа не было.

— Я хотел разгадать тебя. Как материал…

— Да, да, — прошептала Ольга, — и это было чудовищно. Так делают палачи.

— А теперь я люблю тебя, потому что чую твои страдания.

Ольга молчит.

— Скажи одно слово и я…

Ольга распахивает ротонду и, наклоняясь к Беженцеву и опять сияя своими глазами, говорит:

— Ну, теперь помолчи ты. Дай, я полюбуюсь твоими устами. Они слишком красиво говорят, чтобы не лгать. Слишком красивы они, чтобы не лгать. Помолчи!

И они молчали. Ольга склонилась к нему и, опустив руки на плечи, прижалась своей высокой, красивой грудью. И смотрела долго-долго.

И бегали тени. То приближаясь, то отдаляясь от светлых точек фонарей, автомобиль бежал, точно догоняя тени. Вот вспыхнул свет, и Ольга видит, как загоревшийся в темных глазах Беженцева огонь брызжет искрами страсти, сдерживаемой и вовремя захваченной волей. Тени скользят, темнеет лицо, и милые черты, смягченные мраком, становятся милее и нежнее.

А свет уже упал на синие глаза, и Беженцев, видя их близко пред собою, любуется милым, в розах румянца, лицом и алыми устами, ароматными и зовущими.

И так бежали тени и ласкали они то одно, то другое лицо молчавших людей.

И когда промелькнули Триумфальные ворота мгновенной, но слишком черной и густой тенью, Ольга, медленно-медленно приближая свои уста к его устам, прошептала:

— Теперь — бездна!

И как бешеные магниты целовали они друг друга, задыхаясь, с судорожно бьющимся сердцем, готовые кричать от счастья и неудовлетворенной, голодной страсти.

Ольга откинулась опять и снова забилась в угол.

А Беженцев протянул опять к ней руки и прошептал:

— Не мучь, скажи, скажи… Хоть каплю любви мне в сердце…

Молчит.

— Скажи…

— Слишком много красивых слов, а еще больше страданий. Не могу. Сейчас мы приедем.

Беженцев приподнялся, но в этой проклятой, узкой клетке, где и выпрямиться невозможно, нельзя было сделать ни одного резкого движения.

А Ольга радостным тоном шептала:

— Сейчас дома… дома… Какое счастье… счастье…

Автомобиль остановился.

Вышли. Тройки еще не было.

— Придется долго ждать, — иронически говорит шофер, выглядывая из своего необъятного мехового одеяния.

— Прокатимся еще немного, — тихо молит Беженцев.

Ольга кивает отрицательно головой.

— Пойдем к нему навстречу, — говорит она.

— Но неужели тебе он нужен теперь, теперь в этот момент?

— Больше чем нужен. Он меня спасет.

— От чего?

— От правды.

Автомобиль, сделав крутой и резкий оборот, точно кокетничая смелостью своих движений, быстро скрылся.

Они стояли молча, у подъезда.

— Тогда позволь мне зайти к тебе на одну секунду.

— Никогда.

— Но отчего?

— Опять тоже слово: не хочу правды… Не люблю правды… Ненавижу правду.

— Я был счастлив. Я думал, что подошел к твоей душе близко. Твой поцелуй…

— Тройка! Слава Богу! Петруша!

И звонкий голосок быстро полетел по тихим улицам навстречу тройке.

Звенели бубенцы. Грубо ухали сани, неуклюжие и нелепые после автомобиля. И дико кричал извозчик пьяным, сиплым голосом.

А Курченинов стоял на тройке во весь рост и издали кричал:

— Не обогнал! А ведь десять рублей на чай обещал.

Ольга побежала веселыми, как девочка, шажками к нему навстречу и обняла его.

— Я боялась. Я думала, не случилось ли чего с тобой.

Расцветая от этой неожиданной ласки, смеялся и шутил Курченинов и, не стесняясь, прижимал к себе Ольгу. А она хохотала беззаботно и серебряно-чисто.

В бешенстве, едва скрывая его, Беженцев утрированно почтительно снял шапку.

— Прощайте.

— Так ты завтра к нам обедать, Эдвард? — говорит Курченинов.