Николай Ашешов - Раны любви

Ольга смеялась точно в истерике. Вахлак Петруша от восторга даже начал икать и за это был присужден в виде наказания — к временному удалению из кабинета, на чем настояла Ольга.

И, восхищенный предчувствиями неминуемой близости, Беженцев быстро подошел к Ольге, наклонился и, обжигая ее взглядом и дыханием, прошептал:

— Ты мучишь меня. Я люблю тебя.

Ольга сделалась белой. Зрачки ее закатились.

Губы старались что-то сказать. Плечи задрожали. Но, стремительно поднявшись с кресла, она направилась к дверям.

Беженцев, огорошенный этой неожиданностью, ничего не понимая и не думая, охватил ее сзади руками, крепко прижал к себе и крикнул:

— Не пущу туда, не пущу к нему.

И чувствовал, что горячее тело отдается ему, еще теснее прижимается и застыло.

В коридоре шаги.

Медленно освобождается Ольга от цепких и страстно впившихся в нее рук и возвращается к столу.

И в отчаянии Беженцев почти кричит:

— Скажи же, наконец, ты, что ты за женщина?

— Я люблю, — чуть слышно проговорила Ольга.

И дверь отворилась, и вошел Курченинов, задыхаясь опять от смеха.

— Ах, какой курьез! Там меня окружила целая армия венгерок, — рассказывал он. — Окружили и потребовали выкупа. С вами, говорят, такая красивая женщина, что вы ни на одну из нас не смотрите. Поэтому вы должны заплатить нам выкуп. И заплатил. Но все же одну, самую молоденькую, поцеловал…

Ольга нервно и осторожно стукнула рукой по столу.

— Перестань говорить глупости, Петруша. Эдвард, за вами ваша импровизация.

— Я ее выполнил только что, Ольга Дмитриевна.

— Ах, вот как… — протянула она, — не то радостно и гордо улыбаясь, не то печально. Беженцев не понял ее тона, но понял, что импровизации, так легкомысленно им обещанной, он может теперь и не выполнить.

А Ольга захлопала вдруг в ладоши и, наливая себе шампанского, закричала радостно и возбужденно:

— Тогда должен импровизировать ты, Петруша. Ведь Эдвард больше не будет…

Живо и сверкая глазами Беженцев ответил:

— Свою импровизацию я готов повторять всегда, везде, на всех углах и перекрестках, на всех площадях и улицах, во всех газетах и журналах…

— Ну, а сейчас, здесь?

Ольга смотрела, как всегда, бесконечно мягко. Только теперь на глазах нежная паволока. Что она сулит? Тени ли это только что разбуженной страсти или новая загадочная ловушка?

И Беженцев встает и вызывающе говорит:

— А сейчас, тем более.

— Тогда повторите, — мягко продолжает Ольга.

И странные ноты вдруг зазвучали в этом ровном и спокойном до сих пор голосе.

Точно молил он не делать этого и в то же время властно звал. Точно дразнил и поощрял и в то же время предостерегал. Точно этот голос и сам играл своими нотами в какую-то опасную игру, и боялся за исход ее, и ликовал от азарта.

А Беженцев точно в порыве встает и, высоко подняв голову, начинает импровизировать.

«Я не знаю тебя. Молчи. Я вижу твои синие, как васильки, глаза. Молчи. Я чую твою душу: родная она мне. Молчи, молчи. Я больше не увижу тебя. Как прекрасное, голубое мгновение, промелькнешь ты предо мною. Молчи!

О, как хотел бы я быть близким, близким, как Бог, к твоей душе, к твоему телу.

„Не надо“ — ты отвечаешь мне сиреневыми очами своими, и тьма спускается на мою душу.

Но все же из тьмы я бросаю к ногам твоим вопль мой, стон мой, мою последнюю молитву:

Молчи!

Я люблю тебя.

Я уйду от тебя.

Меня покроет тьма. Но и из этой тьмы будут нестись вопли моего искомканного тобой в одно мгновение сердца. И одна молитва будет нестись к тебе:

Молчи, молчи и позволь любить тебя».

Беженцев опустился на диван.

Ему было тяжело и душно. Почти в полуобмороке он тихо сказал:

— Петя, налей самого холодного…

И вдруг почувствовал, что к нему склонилась благодатная тень.

Мягкая, нежная, ароматная рука провела по лбу и оставила горячий след.

Потом наклонилась еще ближе и засияла своими синими глазами. И горячая рука жмет ласково его холодную и влажную от волнения руку.

А сырой, но теперь тревожный голос Петеньки звучит:

— Ты это про кого же, Евтихий?..

— Эдвард… — повторяет Ольга, и снова ее рука коснулась лба и снова он чувствует горячее рукопожатье.

А Беженцев, осторожно отстраняя эту, божественную теперь для него, руку, говорит вызывающе:

— Про Ольгу Дмитриевну и про себя…

Курченинов съежился и пытался засмеяться.

— Ты шутишь…

— Нисколько. Спроси Ольгу Дмитриевну.

А Ольга Дмитриевна уже стоит около мужа и смеется беззаботным смехом, как легкая стрекоза.