Николай Ашешов - Раны любви

И вот сегодня последняя ставка.

Беженцев отлично знает, как помогает в таких положениях шампанское. Он ловил себя даже на циничных признаниях, он — совсем не циник, а только искатель художественного материала в жизни.

И сегодняшняя пирушка в загородном ресторане явилась результатом его настойчивых и страстных усилий, пред которыми уступила и Ольга. Беженцев убедил ехать за город на тройках и обещал Курчениновым очень интересовавший их «трюк»: на заданную тему сымпровизировать небольшую новеллу под аккомпанемент любого романса цыганского хора.

Смутно отдавал себе отчет в своем обещании Беженцев. Но, как отчаянный и зарвавшийся азартный игрок, он шел «ва-банк» во имя только одной, вечно оправдывавшейся для него истины, что — «счастье за смелым».

Но пирушка клеилась плохо. Было мало их — трое всего. И было так добродетельно и скучно. И вино мало туманило головы. И музыка не подымала настроения. И женщины на этом рынке женского тела не дразнили, не манили, не заставляли ощущать эту сладостную жуть открыто продававшихся возможностей минутного счастья.

Беженцев злился на себя, на Ольгу, на этого простоватого вахлака Петрушу, которому везло удивительно в жизни, при полной его бездарности. Везло в адвокатской практике. Везло в любви. Везло в семейной жизни.

И Беженцев, по своему обыкновению, взял себя в руки, настроил свои мысли на другой лад. Как упругой пружиной, он придавил в мозгу все ощущения данной минуты и заставил себя унестись в те предтворческие сферы, когда ум напряженно работает в поисках красивых художественных созвучий и новых реальных наитий.

И это ему удалось.

Так отчетливо, так ясно теперь все стало.

Новая тема… Новое настроение.

На рынок любви судьба выбросила юную чистую душу, вложенную в юное прекрасное тело. Тело было продано. Осталась чистая душа. Она тоскует на рынке любви. Среди музыки, смеха, веселья, красивого, но постоянного опьянения, тоскует красивая, юная душа, и каждый миг жизни ее есть вечное страдание. Но душа не умирает. В ней живет одно светлое начало. Не надежда, не порывы, не вера. Живет в ней красота.

А красота бессмертна. Ничто не может ее уничтожить, растоптать, обратить в прах.

И в юной душе, как в храме красоты, каждый день жизнь поет свои победные гимны.

И, как Мария Магдалина, как Мария Египетская, юная красавица на рынке женского тела продававшаяся, отдававшаяся и растленная, все же бережет в себе божественное начало жизни. И побеждает.

Голос Ольги вывел его из сладкого раздумья.

И проснулась жизнь. Проснулись забытые мгновенья. Проснулась та тягостная забота, которая легла почему-то на плечи Беженцева.

И, почти злой, Беженцев встал. Ему было досадно на себя. Зачем он читал эти стихи такой большой интимной красоты?

— Извиняюсь. Моя Аннабель Ли все же очень далеко отсюда. А ведь мы условились сегодня дурачиться и веселиться. Пойдем в отдельный кабинет.

Ольга искренно засмеялась. Ему было неприятно от этого смеха. Чуткая душа могла бы понять, что с ним было только что. Стоит ли вообще возиться с этой женщиной, у которой только незаурядна выдержка, но зато заурядно все остальное? И как будет потом противно убедиться в этом!..

Ольга смеялась.

— Что с вами? — спросил Беженцев.

— Жизнь всегда выше творчества, — отвечала уже серьезно Ольга. И на ее загадочном лице Беженцев точно прочитал, что она знает все и смеется над его мнимыми муками и над его тщеславным самолюбием искателя-мужчины…

А Ольга, снова оживившись, начала торопить всех переходить в кабинет.

В дверях кабинета она остановилась, точно поджидая Беженцева.

— Узнаю ли я вас когда-нибудь? — спросил он, быстро подходя и искоса посматривая на стол, за которым оставался еще Курченинов, расплачивавшийся по счету.

— Никогда.

— Почему?

— Потому что я люблю.

— Кого?

Она облила его светлым, радостным взглядом. Ноздри тонкого носа точно вспыхнули, — так неожиданно затрепетали они. И губы сжались.

— Кого? — еще раз хрипло переспросил Беженцев.

Подошел Курченинов и, лениво улыбаясь, проговорил:

— Ну, что ж, будем продолжать кутеж…

Беженцев безотчетно почувствовал какой-то перелом. И у него сделалось радостно на душе, и он бурно, по-молодому, начал дурачиться. Шутил, острил, сочинял экспромты, слишком остроумные, чтобы можно было поверить, что это экспромты, рассказывал анекдоты из жизни русской литературной богемы и изображал целые сцены из литературного быта, особенно своеобразно проявлявшегося в обычном сборном пункте писателей в ресторане «Вена».