Сергей Юрьенен: Беглый раб

- Роса, - сказал Алексей. - В Париже нет.

- Разве?

- А ты не замечал?

Место казалось укромным, но не успели они решить насчёт ночёвки, как с двух сторон в машину ударил свет фонарей.

- Йопт...

- Не по-русски! И спокойно...

Алексей сидел и видел, как русского нелегала в этих вот блестящих наручниках транспортируют в участок, чтобы утром под конвоем выставить за пределы пермиссивного королевства. Но вооружённые до зубов полицейские ограничились взглядом на пресс-карту Люсьена, сами же при этом высказав предположение, которое Люсьен опровергать не стал, что они здесь освещают для своей французской прессы голландский этап велогонок Tour de France.

И взяли под козырёк.

- В этих глазах и мысли не возникло, что мы, к примеру, педаки. Утомлённо Люсьен завёл машину. - Цивилизованные всё же люди. У нас бы во Франции и застрелить могли...

Асфальт в ночи слепил. Подавляя зевоту, они неслись вперёд, таращась на подсвеченные указатели, куда-то он сворачивал и, осознав ошибку, возвращался, из лабиринта этой цивилизации выхода не было...

"Спишь?"

С закрытыми глазами Алексей мотнул головой.

Снилось что-то на грани поллюции, но он успел проснуться раньше. Люсьен обнимал его во сне. Он снял руку друга, повернулся на другой бок, но заснуть не смог. Весь воздух в машине выдышан, и стёкла запотели так, что ничего не видно.

Кроме того, что утро.

Он открыл дверцу, из-под которой стала выскакивать полынь. Размялся, расстегнулся и поднял глаза. Люсьен вылез из машины и присоединился, оглядывая стройки вокруг пустыря.

- Что это?

- Утрехт как будто.

- Утрехт?

Чувство абсурда нашло такое, что лечь в сорняк и помереть. Алексей рванул по каменистой почве, задохнулся и, вернувшись, закурил натощак. Люсьен отбрасывал локти, разгоняя кровь на фоне машины, отчуждённо нахохленной под испариной росы.

Выехав на улицу, они направились в центр этого Утрехта - к горячему кофе. Это только его дочь Анастасия способна утром выпить стакан холодной воды из-под крана и бодро уйти в свою школу на улице Семи Сестёр.

- Эрекция исчезла на хуй, - сказал Люсьен.

- У тебя?

- А у кого же?

- По утрам или вообще?

- Такое чувство, что больше никогда не встанет.

Алексей понимал его, но - вчуже. Какое дело ему, что некто Б. Мацкевич даёт кому-то в Триесте? Когда он на северном краю Европы, и нет ещё шести утра?

В глубине ему было наплевать, и от сознания постыдного бесчуствия он испытал к Люсьену, осунувшемуся и небритому, сильный порыв.

- Mais quelle salope, quelle salope...*

До полудня они слонялись по тихому Утрехту - вокруг собора и вдоль каналов. Ненавязчиво светило и вновь исчезало солнце. В лавке, где продавали рамы, краски и мольберты, купили детям по большой картине, где симпатичные животные предавались азартным взрослым играм взрослых людей - в карты и бильярд.

Уложили в багажник с родной наклейкой "F".

- Домой?

Энтузиазма Люсьен не обнаружил.

- А в Скандинавию не хочешь?

- Возвращаться долго.

- В Германию?

В его глазах была мольба.

- Давай.

И они взяли курс nach Osten?.

Уже в Голландии, на выезде из Маастрихта, произошла размолвка. На террасе придорожного заведения Люсьен сказал, что хочет рассказать... Если он правильно поймёт. Весной в Германии, а именно в Западном Берлине, где Люсьен освещал встречу на высшем уровне, сошёлся он с каким-то Людвигом интеллектуалом из Аахена. Адрес он потерял, фамилию помнит приблизительно, но в Ааахен ему необходимо - Людвиг, может быть, спасёт. Единственный в его французском опыте был человек, который за первым же пивом заговорил о главном...

Глядя на дорогу, Люсьен молчал.

- О чём?

- О смысле жизни.

С высоты террасы Алексей тоже смотрел на автостраду, которая неслась в противоположных направлениях. Одновременно - туда и обратно.

- А мы с тобой о чём же всю дорогу?

- Да, но...

- Что но?

- Немцы, они, ты понимаешь...Метафизическая нация.

Они неслись под уклон.

Алексей молчал.

Германия возникала навстречу своими холмами, на которые водитель смотрел с нехорошим вожделением, как на материнскую грудь.

14.

Первое, что потрясло, был розыскной лист на террористов с дюжиной фотоснимков над заголовком, который начинался так:

" 1 000 000 DM..."

Автоматически лицо черствеет при виде этого. Надписи на стенах пункта, где Люсьен менял гульдены на дойчмарки, он понимал не очень, только шрифт. Особый их - социальный, унифицированный. Этой озабоченной графики достаточно для погружения в депрессию от сознания примата государства с этим кафкианским почерком. Военно-полевая форма полицейских, полуоголённость воронёного оружия, беспросветность физиономий - почти родных по рыльей их сугубости. Контрольно-пропускной аванпост Федеративной Республики с виду был непроходим, и показалось чудом, что их с Люсьеном, людей вполне террористического возраста и анархичной наружности, в этот организованный парадиз впустили не только без просвечивания мозгов, но даже не проверив паспорта. Так, отмахнулись: мол, давайте. Но не как во Франции, а без улыбки.