"Чтоб ты сдох, байстрюк!"
Он слышит напутственный крик, он видит, как налетает кнут. Не увернуться.
Удар. Ожог раскаленной спирали пробивает шапку и пальто. Рывком сбивает с ног и с толку.
За что?
Что значит "байстрюк"?
По льду разлетаются книжки, которые он собирает на коленях: "За колючей проволокой". "По ту сторону". "Никогда не забудем!"
"Ты глянь на себя в зеркало! Кто тебя так?"
Рубец до глаза, который моргает и слезы льет помимо воли.
"Сказал уже!"
"Старуха на коне? Что за безумная фантазия! За что она тебя?"
"А просто так".
"Так просто не бывает. Говори?"
Именно в тот момент он преисполнился невыразимым.
И онемел.
Как ни пытались вытрясти признание - ни звука из груди. Не потому что он постановил себе молчать, как сделал бы в гестапо. Просто голос ему отказал. Аппарат, который производит звук.
При этом он совсем не отупел. Напротив. Что было на языке, то стало на уме. Внешний голос стал внутренним - и звучал в нем постоянно. Не только "устно". Внутренний голос умел и писать. Александру оставалось только читать самого себя - что можно и с открытыми глазами. Создавая целые картины, непрерывная строчка внутри него бежала из никуда вперед - как было в детстве, когда он задирал голову на световые и многоцветные рекламные вершины огромных зданий Северной Пальмиры.
Дар речи потом вернулся, пусть не без некоторых нарушений, а на исходе того дня он приоткрыл под одеялом военный трофей лейтенанта Андерса, присланный деду с бабушкой из побежденной им Германии. Вот и страница с марками всех номиналов и цветов, но с одним и тем же портретом. Он вынимает одну. Лизнув, приклеивает к стене. В сиянии уличного фонаря сиреневый квадратик с надписью Deutsches Reich - под правым профилем. Фюрер в миниатюре такой же пасмурно-усталый, как на последнем в его жизни снимке, где - воротник шинели зябко поднят - он отдает свое последнее тепло, касаясь щеки мальчишки-верфольфа, которому уже не стать Сверхчеловеком.
Веки зажимают прихлынувшие слезы.
Приказ держаться. Выжить, чтоб отмстить за поругание страны. Доверен фауст-патрон. Но Александр знает, что под залпом тысяч батарей за слезы наших матерей, он, несмотря на фауст, обречен, волчонок-оборотень...
Берлин ли осажденный? Ленинград? На "островке спасения" трамвая номер семь, что значит здесь-сейчас, вдруг начинают оседать и падать люди, в крови намокает лохматая авоська с хлебом, кто-то бросается бежать, но попадает в тень и опрокидывается, раскидывая руки. Тело еще теплое. Он переворачивает: "Мама? Мама?" Глаза отражают небо. И все это, как на репродукции из "Детской энциклопедии", том, посвященный искусству, как на картине, где художник, которого любил товарищ Сталин, живописал его, Александра - кулаком грозящим безответным небесам отчизны. Допустившей все это. Его не защитившей...
"Сынуля, что с тобой? Приснилось что-то?"
Он мотает ниткой слюны, он всхлипывает: "Фа-фа-а..." Переворачивает мокрую подушку, утопает и, не просыпаясь, сухо информирует:
"Фашист пролетел".
* * *
В новой школе хулиганят не только мальчики.
Две девчонки, глядя друг на дружку, хлопают в ладоши и попеременно выкрикивают явно нехорошую считалку:
"...Три-четыре-пять: легли на кровать!"
"Четыре-пять-шесть: он ей в шерсть!"
"Пять-шесть-семь: засунул ей совсем!"
Звонок. Он отрывает зад от батареи. Раскрасневшиеся девчонки преграждают путь:
"Что делает мальчик, надев очки?"
"Читает?"
Они прыскают, зажимая рты, чтобы не расхохотаться ему в лицо, и с тем же вопросом к Мессеру, который отвечает не оглядываясь:
"Ябёт! А новичок чего сказал? "Читает"? Га-га! Не знает! Новичок не знает!"
При этом Мессер торопливо изводит мел, покрывая к приходу учителя классную доску свастиками. Мелок крошится, плечи дергаются - вместе с классом Мессер смеется над "читателем". Но если Александр и не знает, что делает мальчик, надев очки, он знает, что свастики, которые паучками усеяли всю доску, даром этому тупому классу не пройдут.
"Чья работа?"
Все они немеют.
"Мессор, твоя?"
"Что "Мессор"? Чуть что, так "Мессор"!"
"Почему руки за спиной? А ну, покажь!"
Учитель выволакивает Мессера к доске и, пенясь, ибо контужен на войне, колотит лицом об доску и размазывает свастики юшкой из разбитого носа:
"Я кровь проливал! Мать вашу!.."
Александр внезапно вскакивает:
"Ефрем Григорьевич?"
Учитель поворачивается, держа Мессера, как тряпичную куклу:
"Ну?"
Не успев придумать, он молчит.
Читать дальше