Надежда Лухманова: Брат Поликарп

— Я - колеблющийся и никуда не годный человек, — я солгал бы, если б ответил вам, что теперь я здесь счастлив.

— Почему же именно теперь, а не прежде?

«Почему? Потому что теперь я узнал вас», — хотел он ответить, но удержался и промолвил:

— Я не могу этого сказать вам, — затем, вздохнув глубоко, он продолжал. — Можете ли вы обещать сохранить в сердце воспоминание обо мне, если даже мы никогда более не увидимся вновь? Мне кажется, что я могу вас просить об этом, хотя не смел бы настаивать на ответе.

— О, мне так тяжело, — сказала девушка, и тон, и голос её придали особый глубокий смысл этим простым словам. — Жизнь здесь мне кажется ужасной; скажите, не может ли вам помочь мой отец: он так добр и так опытен?

За один взгляд, которым сопровождались эти слова, всякий мог бы полюбить её, и, действительно, теперь жалость к брату Поликарпу наполняла всё её сердце.

— Боюсь, что кроме Бога и меня самого никто на свете не может помочь мне, — быль его печальный ответ.

Молодой человек в своей красной рясе представлял из себя в настоящую минуту тяжёлую картину.

Такое впечатление получил и Джек, который, наконец, вернулся в комнату и начал излагать свои критические замечания касательно корабля под стеклом.

Приход мальчика привёл в себя брата Поликарпа, и, собрав все свои силы, он предупредительно и любезно вступил в общий разговор.

Монастырский колокол пробил двенадцать, и он был принуждён проститься с посетителями.

— Брат Поликарп выглядит совсем особенным среди всей этой толпы торгашей и нищих, населяющих Via Carmi, — правда, Ви?

— Правда, — отвечала задумчиво Виолета.

— Я ужасно рад, что он подбил тебя своим мячом, без этого нам никогда не пришло бы в голову осмотреть это место.

— Ты страшный эгоист, Джек! — воскликнула сестра, но с такою улыбкой, которая показывала, что на этот раз сорвавшееся у него замечание не обидело её.

В десять часов вечера того же дня, когда вся братия разошлась на отдых по своим кельям, брат Поликарп вошёл в монастырскую часовню и запер за собою дверь. От десяти до двух он должен был стоять на часах перед алтарём, посвящённым св. Августину, и охранять молитвою покой монашеской обители, а между тем желанного покоя в его душе не было; всё напускное равнодушие, которое он выказал в присутствии Джека Грентлея, покинуло его, и сердце его снова было полно отчаяния и страдания.

«Человек, который погнался за блаженством, всё равно, что пахарь, который взялся за соху; он должен идти пряною дорогой и не бросать сохи, не отбегать от неё в сторону», — пришло монаху в голову.

Он стал на колени на мраморный пол перед алтарём, под центральное серебряное паникадило, кругом его был сумрак, но ровный, розоватый свет паникадила падал на него и охватывал довольно большое пространство. Мира и спокойствия всё-таки не было в его душе: синие глаза его недавней посетительницы стояли перед ним; напрасно восклицал он громким и страстным голосом: «О, Матерь, Пресвятая Богородица, укрой меня, спаси от греха и соблазна!..» Синие глаза всё стояли и смотрели на него. Он лучше выдержал бы борьбу, если бы эти глаза были грешными очами, если бы в них светилось что-нибудь земное; но нет, это были невинные девственные очи, и когда он осмеливался глубже заглянуть в них, то видел, как сердце этой девушки шло к нему также непреодолимо, как и его сердце стремилось к ней; эти глаза не пробовали управлять им или действовать на него, — если бы они имели это намерение, он сумел бы бороться с ними, — нет, они только говорили ему, но так ясно, как если бы имели дар слова, что они готовы служить поддержкой его нравственным силам отныне и до века, если только он сам согласен на это. «О, силы небесные, помогите мне!» — стонал он и, став на колени перед св. чашей на престоле, не сводил с неё глаз. Так прошло полчаса, или даже более, лицо его приняло безжизненный мраморный вид, и ровный свет паникадила всё так же мягко освещал его, бросая розовый оттенок на его правую щеку. Но, несмотря на неподвижность, в которой замерло всё его существо, на позу, которая напоминала собою изображения святых, борьба в душе его не улеглась, и муки, раздиравшие его, не утратили ни на йоту своей энергии.

— О, Господи, спаси меня! — воскликнул он; ему вдруг стало казаться, что он видит с одной стороны — то небо, к которому он стремился, а с другой — ту землю, которая так притягивала его к себе, а между ними самого себя, бросающегося то в одну, то в другую сторону.