Надежда Лухманова: Лилея

— Лилея! Лилея!

— Какое странное имя!

— Странное? Ах да, я забыл, что вы у нас новый человек. Я так был дружен с вашим отцом, так уважаю и люблю вашу мать, что мне кажется и вас всегда знал, а между тем… Да, так вы удивлены, что я зову дочь — Лилея? Вам сказали попросту, что её зовут Елена Павловна? Малюткой, она, не умея выговорить своё имя, сама назвала себя Лилеей. Для меня это имя так и осталось за ней… Лилея!?

— Иду сейчас, несу кофе…

Голос, раздавшийся где-то в коридоре, поражал мягкостью и каким-то металлически-бархатистым звуком.

— Елена Павловна поёт?

Старика, князя Лукомского, сидевшего в большом rocking chair'е [1] кресло-качалке — фр. , точно что передёрнуло.

— Нет, а что? — и его большие серые глаза выцвели и впились в спросившего.

— В голосе песня слышится.

— Лилея не училась и не пробовала петь и… не хочет, у неё нет слуха.

Гость, поражённый сухим тоном, молча нагнул голову.

Портьера колыхнулась, показался розовый ситцевый рукав, весёлое курносое лицо горничной, раздвинувшей тяжёлую драпировку, и в разрезе её, как в рамке пунцового бархата, стояла стройная высокая фигура девушки. Тёмно-синее платье плотно охватывало безукоризненно девственные формы; все линии плеч, груди, талии и бёдер точно на изваянии сливались, как бы впадали одна в другую, таяли и в общем составляли одну удивительную гармонию. От талии до полу дорогая мягкая материя юбки падала струисто и прямо; на высокой, белой как мраморная колонка шее хорошо сидела маленькая голова; матово-чёрные, густые и волнистые волосы, свёрнутые на затылке греческим узлом, придавали ей античную форму. Открытый лоб, тонкие, мягко очерченные брови, и глаза тёмно-вишнёвые с гордым прямым взглядом. Маленькие руки с тонкими длинными пальцами без усилия держали тяжёлый серебряный поднос, на котором стоял такой же кофейный прибор, два яйца в подставках и корзиночка с хлебом. Легко и спокойно Лилея вошла в комнату, поставила на столик возле кресла отца его завтрак и только тогда глаза её обратились к гостю.

— Граф Горденьев, — представил ей отец, — сын моего бывшего полкового товарища. Моя дочь, княжна Елена Павловна.

— Кофе хотите, граф?

— Вот что значит деревня! В Петербурге барышня спросила бы вас об опере, о том, давно ли вы были за границей, а тут вас спрашивают прежде всего, хотите ли кофе!

И старый князь, засмеявшись, жадно принялся за свой завтрак.

Княжна стояла молча и глядела на гостя, очевидно, ожидая ответа на сделанный вопрос. В бледном лице её не было ни кокетства, ни улыбки, ни даже удивления при встрече с неожиданным гостем.

— Благодарю вас, я выпью.

Девушка повернулась, вышла, показав графу нежный затылок и красивую линию спины, чуть-чуть волновавшуюся при ходьбе в талии, как чашечка цветка под дуновением ветра.

— Так ваша матушка осталась ещё год за границей? Садитесь-ка сюда, вам будет удобнее! — князь указал на широкое кресло, стоявшее по правую руку от него. — Вы простите, Георгий Алексеевич, что я без церемоний, но это мой час, а в мои годы здоровье держится только режимом.

— Ради Бога, Павел Львович!.. — Горденьев сел. — Maman… вы знаете её здоровье, я думаю не на год, а… навсегда останется за границей. Доктора не предвидят возможности для её лёгких нашу осень, зиму да и лето с такими резкими переменами температуры. Я ради неё вышел в отставку и хлопочу о зачислении меня к нашему посольству на юге Франции, Италии или Испании.

— Соскучитесь!..

— Соскучусь?.. Да, пожалуй, но… пока maman — это нужно…

Он густо покраснел и отвернулся.

— Вы что не договариваете, неужели так плоха графиня Анна Николаевна?

— Maman? Вы давно её не видели?

— Да. Лет, лет… пожалуй, тридцать.

— Так видите, вы помните её красавицей, а теперь… Ах если бы вы видели её теперь… Смерть отца обрушилась на неё так внезапно; теперь я один и, конечно, должен… и хочу…

Князь Лукомский приподнял брови и посмотрел на Горденьева, он видел, что этот высокий, сутуловатый и плотный мужчина лет 35 конфузился, что высказал в своих словах и страх потерять мать, и детскую любовь, заставлявшую его забыть личную жизнь, карьеру, ради больной одинокой женщины.

— Это хорошо, — сказал он, — и… редко… впрочем, Лилея сделала бы так же.

А княжна, лёгкая на помине, уже появилась снова в дверях, но на этот раз она красивым жестом руки приподняла портьеру, а молоденькая горничная Настя, краснея и улыбаясь, поставила перед гостем поднос с кофейным прибором на одного и тарелочку с сандвичами.