Надежда Лухманова: Первая ссора

Ничего нет необыкновенного в этой небольшой книжке; но то «обыкновенное», что в ней есть, так многозначительно по темам, по охватываемым группам людей и выражено так жизненно и умно, что невольно захотелось остановить на этой книжке общественное внимание.

Книжка состоит из 28 полурассуждений, полухудожественных очерков — каждое в 5–6, редко более, страниц. Написана прекрасным, легким языком. Кое-где едва заметно мелькнули перед нами грустные строки, показывающие в авторе какое-то недоверие к самому существу человека (особенно страницы 41–42), недоверие к возможности, чтобы отношения между людьми складывались тепло и радостно, и при этом безыскусственно; мы не стали бы и разбирать книжки, если бы тон этих строк был доминирующим в ней: в других местах, и опять мелькая, есть наблюдения и мысли, напротив, свидетельствующие о бесконечной вере в человека. «Сокровенная мечта каждой женщины быть, хотя бы из благодарности, любимой до конца жизни без обмана и без измены… Честные, порядочные, а главное, чистые женщины нашего времени так настрадались, что, наконец, готовы стать женами людей, нуждающихся в их уходе и ласке, лишь бы создать себе настоящий семейный очаг, где царит сердце, ум, пусть в соединении даже с болезнью или физической немощью, — но не произвол асе подчиняющих себе страстей» (стр. 81). Это сказано по поводу удивительного «Общества христианского брака», возникшего в Америке и состоящего из женщин, которые соединились клятвою выходить замуж «только за калек, уродов и больных, дабы усладить их страдальческую жизнь» (стр. 80). Г-жа Лухманова тонко отмечает, что тут — не одно самоотвержение, но я жажда для себя именно нравственного и уже непоколебимого приюта. Но в самой этой жажде, пожалуй эгоистичной, — сколько чистейшего идеализма! Многие говорят, и уже давно порешили, что «так называемый» женский вопрос есть только пена, взбившаяся из общественного недомыслия. В смысле специфических хлопот 60-х годов, это — да, конечно. Но есть женский вопрос, идущий из тенденции не «сравняться» с мужчиною, но из тенденции твердо и выпукло поставить именно свое женственное и особливое «я», и потребовать, чтобы цивилизация, грубая и слишком «обще»-человеческая, несколько остановилась и задумалась, прежде чем сломить и окончательно загрязнить это хрупкое и нежное «я». Есть и не умер женский вопрос в смысле именно «домашнего очага», сохранения «женственности», соблюдения вечных в природе, но в искусственной цивилизации могущих быть разрушенными черт «материнства», «семьянинки», «хозяйки» дома.

Книжка г-жи Лухмановой глубоко практична — в этом ее драгоценность; на ее точке зрения, в общем несколько консервативной, стоят многие, хотя и не большинство, — отсюда ее «обыкновенность», отсутствие чего-либо совершенно нового в ней. Но решительно все, разделяющие ее взгляды, разделяют их по «доктринерству», из «принципа», из «политики» и, так сказать, общего «исторического» и «религиозного» консерватизма. Как и всегда, под этим доктринерством много холодности сердца и невнимательности ума. Г-жа Лухманова входит во все мелочи поднявшихся около женщин тревог; она нисколько не менее радикальная, чем приснопамятная г-жа Цебрикова, напр., в этих словах: «Отчего же не открыть женщинам доступа на всякую службу? Ведь все равно непригодную или бессильную держать не станут, по разве не могут между ними попасться и гораздо более способные, чем их собратья-мужчины? Есть милые защитники женщин, которые боятся, что при таких занятиях женщина потеряет свою женственность, но сохранит ли она ее среди нужды, апатии, ненависти ко всему этому свету, в котором она не находит положения и ей не дают занятия? Что станут делать мужчины, малоспособные, лентяи или пьяницы — этого я не знаю. Если же говорят о неспособности женщины к труду, то, вероятно, забывают или не хотят упоминать о том, какая масса женщин, за кулисами публичной арены, является не только помощницами своих отцов, мужей, братьев и любовников, но сплошь и рядом общественные деятели являются только орудиями женщин, подстрекающих их на дело, участвующих в их подвигах и с большим самолюбием, чем сами мужчины, борющихся за их главенство» (стр. 18). Это — в сущности все, что говорил когда-то Д. С. Милль. Итак, наш автор совершенно свободен в движении своих суждений, не пугаясь обвинений в радикализме; и поэтому, где мы встречаем у него «религиозность», «историчность» и «консерватизм» во взгляде на дело, мы уже не опасаемся, что это — «тенденция», «доктрина», но ожидаем и действительно находим, что тут говорит или этого требует самая жизнь.