Борис Лазаревский - Бедняки

После ухода Сергея Бережнов с полчаса ходил взад и вперёд по комнате и думал, потом взял Горация и латинский словарь и сел выбирать слова к переводу, который был задан на завтра.

За всю зиму Припасов больше ни разу не заговорил о своих отношениях с Соней. Всё шло своим чередом. Каждый день ходили в гимназию. На праздниках несколько раз танцевали у Новиковых, на Масляной катались на санях и ели блины, а на следующей неделе говели и ходили в церковь. С вечерни Припасов и Соня часто возвращались под руку, и над этим никто не смеялся. Также никто из товарищей не удивился, когда весной, перед Пасхой, стало известно, что Серёжа Припасов не допущен до экзаменов.

Узнав об этом, старик Припасов, казалось, не взволновался, но после обеда не лёг спать как обыкновенно, а когда развернул газету и стал надевать пенсне, руки его задрожали, и оно упало на пол.

Низенький, седенький, в длинном коричневом пиджаке, с толстой золотой цепочкой на чёрном бархатном жилете, он как будто стал ещё ниже, когда вошёл в комнату Сергея.

Тот по обыкновению лежал на постели, но при входе отца приподнялся и сел.

— Хотел кое о чём с тобою поговорить, — начал старик. — По настоящему лишнее это, ну, да сын же ты мне, не могу я… Да. Я тебе ничего не запрещал и ничего не приказывал, полагал, что ты сам свою дорогу видишь и по ней идёшь. Так оно и было, а вот за последние полтора года ты свернул куда-то в сторону. Посуди сам, что мне было делать. Если бы я вздумал тебя, девятнадцатилетнего человека, запереть на ключ, ведь ты бы в окно ушёл. Бить тебя в таком возрасте тоже не приходится…

Старик замолчал, постучал массивным перстнем о спинку стула и облокотился на неё обеими руками. Слышно было его тяжёлое, хрипящее дыхание. Немного погодя, он спросил:

— Что теперь думаешь делать? Ведь в гимназии оставаться трудно и стыдно, года большие, да и учителей озлил, — всё равно выгонят, только время потеряешь.

Лицо и шея Сергея вдруг покраснели.

— Не сердитесь, папаша, оправдываться я конечно не могу ничем. Тяжко мне очень.

— Почему ж тебе тяжко?

Сергей ничего не ответил, покраснел ещё сильнее, и из глаз его выкатились две крупные слезы.

— Не зн… не знаю я, папаша. Уехать бы мне. Позвольте мне поступить в кавалерийское училище, я его в два года окончу.

— Это значит в офицеры. А я полагал, из тебя учёный будет или писатель, — хорошо ведь когда-то по сочинению шёл. Эх, Серёжа, Серёжа…

Слёзы сына, которого он никогда не видал плачущим, взволновали и растрогали его.

Подходя к комнате Сергея, он собирался говорить обо всём том, что обдумал в кабинете, о пагубности любви в молодые годы, о развращённости Сони (такою она ему представлялась) и о том, будто Новиковы нарочно его заманивали, зная о их большом состоянии. Теперь же старик Припасов вдруг почувствовал, что не только ничего этого не скажет, но вообще не в силах продолжать разговор с сыном, потому, что не умеет и никогда не умел говорить с детьми. Он постучал ещё раз перстнем о спинку стула, вздохнул и вышел из комнаты, шаркая ногами.

Это лето Бережнов провёл на уроке в уездном городе, где занимался с тремя неспособными и избалованными учениками. Случалось сильно утомляться, но зато июнь и июль пробежали очень быстро.

В двадцатых числах августа он снова сидел в восьмом классе. Здесь отсутствие Припасова его сильно поразило. Первое время даже не верилось, что Сергей уже никогда не придёт и не сядет с ним рядом.

«Так, ни за что, ни про что, способный человек никогда не попадёт в университет. Хоть бы выгнали, а то сам взял и ушёл. Разленился, распустился, и всё из-за пустой сентиментальной девчонки», — часто думал он.

Встречая Соню, Бережнов глядел на её хорошенькое личико, и, вместо удовольствия, в нём подымалось то самое тяжёлое чувство, которое он испытывал при виде публичной женщины.

Окончив седьмой класс, Соня вышла из гимназии совсем. Одевалась она изящно, обыкновенно в материи тёмных цветов, и всегда особенно шикарно несла юбку. Незнакомые люди часто принимали её за даму. Завидев Бережнова, она ещё издали ласково ему улыбалась, а здороваясь крепко жала руку и глядела прямо в глаза.

Бережнов шёл с нею рядом, слушал, как шуршит её нижняя шёлковая юбка, и думал:

«Вот съела человека как кошка мышь, а смотрит точно святая», — и тогда ему хотелось сказать Соне что-нибудь до слёз обидное.

При имени Сергея она краснела, но через минуту лицо её снова становилось бледным и спокойным как поверхность пруда в раннее утро.