Борис Лазаревский - Бедняки

Я бросился её успокаивать — не помогает, вижу — совсем близка к обмороку, пришлось её немного расстегнуть, водой взбрызнуть. Да. Мало-помалу очнулась. Я стал добиваться, о чём она плакала. Говорит: «Ни о чём, — сама не знаю». По голосу слышно, что говорит искренно, хотя я этому не совсем поверил. От одной мысли, что у неё могут быть от меня тайны, мне стало жутко, ужасно жутко. Ведь в прошлом году всё было так же, а слёз этих не бывало. Что-нибудь да есть.

И не в этом только моё горе. Понимаешь ли, я сам себя презирать стал, а мне кажется, — не может быть большей муки для человека, как не уважать самого себя. Зверя во мне сидит много, и зверь этот борет человека. Расстёгивая ей кофточку, я невольно, а может быть и вольно, дотронулся до её прекрасного тела. И, несмотря на то, что она билась в рыданиях, всё-таки получилось сильное чувственное наслаждение. Ведь это же возмутительно!.. Когда-то я был уверен, что это меня смущает дьявол, хотел себя заморить постом и бессонными ночами, не помогало и это. Сны стали сниться такие, что и товарищу рассказать, — язык не повернётся.

Теперь, конечно, в дьявола я не верю и знаю, что в мои годы это в достаточной мере естественно, но от этого не легче.

Вся моя душа волнуется и не может понять, зачем такое чистое, такое в сущности прекрасное чувство, как любовь, так неразрывно связано с чисто физиологическим отправлением. Не хочу я этому верить, не могу, не желаю, не желаю, — понимаешь…

И тем не менее это верно. Что же после этого я? Животное, чей-то раб, которого господин может заставить сделать какую угодно мерзость, бедняк, да бедняк такой же, как и последний воришка; он, может быть, и знает, что воровать нехорошо, а при случае уворует…

Испугавшись своего порыва, Припасов вдруг замолчал, потом сказал другим, тихим голосом:

— Дай, брат, папиросочку.

Бережнов подал ему папиросу и, подойдя, услыхал шедший от Сергея лёгкий запах спирта.

— Ты кажется водку пил? — несмело спросил он.

— Да, так, малость потянул из бутылки перед ужином. Это ничего, пустяки! Алкоголика из меня не выйдет, не бойся. Захотел выпил, не захотел — не выпил, а там… захотел не захотел, рано или поздно подчинишься неизвестно кому и неизвестно почему…

— Мне кажется, что ты обо всём этом стал так усиленно думать потому, что совсем перестал работать. Ты бы каждый день решал десятка два задач, вот бы тебе и легче было.

— Пробовал. Не могу. Всё из рук валится…

— Но ведь тебя исключат из гимназии.

— Это я знаю, да я и сам собираюсь уходить, надоела мне эта канитель до смерти.

— Куда же ты уйдёшь?

— Да хоть бы в кавалерийское училище, благо шесть классов окончены.

— Н-ну…

— Что ну… Разве там люди хуже нас с тобой?

— А Соня?

— Что Соня?

— Как же ты с ней расстанешься?

Припасов ничего не ответил, только засопел носом и покраснел.

— Может быть и чувство твоё к ней уже ушло?

— Прости, брат, но это не твоего ума дело, — сказал Сергей и вздохнул так, что огонь на лампе дрогнул. — Ты, видишь ли, ангел, а не человек, а я совсем противоположное. Поэтому ты меня не поймёшь, и говорить об этом я не люблю, но раз ты задел за эту больную струну, она уже не может не звучать. Дело в том, что чувство не ушло, а разгорелось так, что может и меня, и её сжечь. Да… Конечно, уезжать тяжко, но это нужно, иначе в один прекрасный день улетит и последняя порядочность… Не знаю я, ничего не знаю…

Бережнов почти не слушал его, глядя на бледное лицо и блестевшие глаза Сергея, думал:

«Что-то с ним происходит скверное, действительно малопонятное. Постоянно употребляет загадочные сравнения, заикается, останавливается на полуслове, волнуется».

И ему казалось, что он уже никогда не увидит прежнего весёлого Припасова, не услышит от него простых разговоров о книгах, об учителях и о прогулках за город, до которых тот был такой охотник.

Бережнов встал со стула, заходил взад и вперёд по комнате и сказал:

— Как ты однако за один год изменился.

— Это верно, — задумчиво ответил Сергей. — Но, знаешь, наливающаяся пшеница, которую вдруг побьёт градом, за несколько минут так изменяет свой вид, что её и не узнаешь, а потом сколько ни свети на неё солнце, — из тех же зёрен новые стебли не вырастут.

— Сравнение не совсем удачное.

— Может быть, может быть. Однако, кто его знает, что страшнее, град ли для пшеницы или страсть для человека… Но одно ясно, что и то, и другое — сила стихийная, и нам с нею можно драться сколько угодно, только безрезультатно, — всё равно погибнем, и скушает нас эта самая матушка-природа, а под каким соусом — это всё равно.