Соню же в роли возлюбленной он почти совсем не мог себе представить.
«Вероятно красивая, бледная, молчаливая, отвечающая односложными фразами: „да“, „нет“… Спросит её Серёжка сегодня о какой-нибудь прочитанной книге: „Нравится вам?“ — ответит: „Нравится“, а спросит о той же книге завтра: „Не нравится вам?“ — отвечает: „Не нравится“. Не разберёшь, что у неё на душе, должно быть ничего нет.
Бывало ещё зимой, сидит в лунную ночь у окна, смотрит своими синими глазами в одну точку, напевает что-то, а потом встанет и скажет: „Вот если бы завтра в цирк пойти, говорят там есть замечательно дрессированный петух“.
Мне бы с ней скучно было. Вероятно с Серёжкой она не такая».
И Бережнову было понятно только, что у Сергея завёлся свой новый особый мир, и что товарищи и все остальные люди для него теперь не существуют.
Осенью, когда начались уроки, все снова съехались в город. Бережнов едва узнал Припасова, так он похудел, загорел, возмужал и оброс бородкой. Переменилась и Соня; она как будто ещё похорошела, уголки её рта обозначились резче, а выражение глаз стало серьёзнее, точно её преследовала какая-то неотступная мысль.
Однажды Бережнов и Припасов вместе провожали Соню в гимназию. Бережнов всю дорогу молчал, и лицо у него было грустное. Когда Соня попрощалась, и они повернули обратно, Припасов сказал:
— Я знаю, — тебе Соня непонятна. Мне кажется… впрочем, может быть, я ошибаюсь, что ты её находишь… ну, как бы это выразиться… ну, для гимназистки, хотя бы и последнего класса, недостаточно развитой и недостаточно нравственной, а между тем это не так. Она — существо, готовое всю себя отдать не ради личного наслаждения, а лишь для счастья того, кого она любит. Понимаешь?.. Ну, если бы для моего удовольствия потребовалось переписать в день сорок листов бумаги, она бы переписывала и находила бы в этой работе наслаждение. И привязалась она ко мне так сильно потому, что считает меня несчастливым, живущим в семье, где я чужой и одинокий.
Бережнов ничего не ответил и подумал:
«Не нравственна она и не безнравственна, а просто в ней проснулась женщина. Не она увлеклась, а увлёкся Серёжка и видит в ней не то, что есть на самом деле. Рано или поздно это увлечение начнёт проходить, и тогда на душе у него останется пустота, которой он не заполнит ни молитвами, ни водкою».
Припасов и Бережнов по прежнему сидели на одной парте, но их уже не называли мужем и женой.
В классе успели пронюхать о романе Припасова, и какой-то анонимный приятель вырезал на его парте славянскими буквами целую молитву, которая читается во время венчания; на тех местах, где в тексте стояло «имя рек» были имена Сергей и София.
Припасов молча соскоблил буквы перочинным ножиком и обозвал писавшего идиотиком.
Как и в прошлом году, Бережнов деликатничал и не спрашивал Сергея о его личной жизни; он только с ужасом замечал, что Припасов окончательно перестал учиться. Старые знания языков и математики, которыми он держался в прошлом году, все ушли, а новых не было.
Когда раздали первую четверть, у Припасова оказалось только две тройки — по Закону Божьему и по словесности, все остальные отметки были неудовлетворительные.
В конце ноября, вечером, Припасов пришёл совершенно неожиданно к Бережнову и, не снимая фуражки и пальто, сел на стул.
— Что же ты не раздеваешься? — спросил Бережнов.
— Да, так, лень. Не хочется. Я на минутку. Зашёл посмотреть, как ты живёшь, давно не был.
— Живу как и жил, читаю, зубрю, ем, сплю…
— И тебя это удовлетворяет?
— Удовлетворяет, не удовлетворяет, а как же иначе будешь жить, — ответил он, зажигая лампу и гремя стеклом.
Когда в комнате стало совсем светло, его поразило бледное, совсем больное лицо Сергея. Бережнов помолчал, поправил фитиль на лампе и сказал:
— Ты меня извини, Серёжа, но я тебя последнее время совсем не понимаю. Ты вот любишь и любим, значит счастлив, а между тем на физиономии у тебя, так сказать, одна грусть. Мне жалко тебя, а чем я могу тебе помочь — не знаю.
— Мне помочь трудно, — отозвался Припасов. — Я люблю и любим — это верно, и счастье есть… только какое-то странное, может быть от того, что очень уж его много перепало на мою долю… Соня меня тревожит, очень уж необыкновенная она стала. На днях я был там. Мамаша и родитель отсутствовали. Кажется рай с неба к нам в гостиную спустился, да ненадолго. От любви перешли к простым разговорам. Я спросил, после которого урока она завтра выйдет из гимназии. Она не расслышала, я повторил. Снова как будто не расслышала, потом через минуту ответила: «после четвёртого» и ещё два раза повторила: «после четвёртого, после четвёртого, четвёртого… го… го»… И засмеялась, и смех этот сейчас же перешёл в плач да в такой страшный, безнадёжный.
Читать дальше