Владимир Рецептер - Эта жизнь неисправима

Мои режиссерские обстоятельства вряд ли можно было назвать идеальными, особенно если учесть бесконечное количество актерских "отпросов".

Виталика Юшкова (Алискан) на "Тихом Доне" сильно ударил ногой Юра Демич, конечно, неумышленно, но по причине производственной травмы Виталика надо было отпускать на съемку с болгарами.

У Толи Гаричева (Капеллан) чинили телефон, поэтому я обязан был освобождать его вечерами, иначе он просто "возьмет бюллетень".

Юзеф Мироненко (Граф Арчимбаут) получал предложения о платных концертах, вместе с Иваном Матвеевичем Пальму, а при наших зарплатах это было святое дело.

Володя Козлов (Повар), которого я, оказывается, тоже отпускал, обязывал меня помнить об этом и вновь освобождать его по той причине, которую я с прошлого раза ненамеренно забыл...

Кроме того, я был обязан принимать в расчет, что у Тани Бедовой (Девушка) женится двоюродный или даже родной брат, Алина Немченко (Алиса) должна выкупать и оформлять на себя доставшуюся по ВТОвской очереди автомашину "Лада", о чем мне звонил ее муж, драматург Алеша Яковлев, а Юра Стоянов (Менестрель) должен быть отпущен на домашнее мероприятие, где приехавший из Одессы отец, между прочим генерал от гинекологии, торжественно передаст его молодой семье мебельный гарнитур.

И даже Семен Ефимович Розенцвейг, "за ту же зарплату" написавший прекрасную музыку, тоже капризничал и взвивался, заявляя, что если исполнитель главной песни о "Радости-Страданьи" Изиль Захарович Заблудовский не возьмет нужную Сене ноту, то Сеня заберет у меня все ноты без исключения и, хотя и "невэтомдело", уйдет из спектакля "вообсче"...

И все-таки автор клятвенно заверяет читателя, что ни в чем не винит своих дорогих коллег, которые доставили ему много веселья и радости; по модели Блока "квадратный", то есть приземленный мир обязан был противостоять миру высокому, символическому; и он хорошо делал свое "квадратное" дело, важно было не спасовать перед ним и всем вместе позаботиться о другом...

В писательской поликлинике Р. встретился с Федором Александровичем Абрамовым.

- Ну, что происходит, Володя, - неподражаемо окая, спросил он, - что делаете?..

Р. сообщил о "Розе и Кресте" в театре и пушкинской премьере в студии.

Пока ждали очереди к зубному, Абрамов произнес горячий монолог.

- Не люблю "Розу и Крест", да и вообще все его пьески... Арлекины, паяцы... Чепуха все это, понимаешь... Вообще, устраивают из него чуть ли не Пушкина... Кощунство это!.. Декадент, понимаешь... Я бы издал одну книжицу, во-от таку-ю, - он показал двумя пальцами, какую тоненькую книжку Блока он бы издал, - и все!..

Федор Александрович помолчал, щупая щеку. Очевидно, зуб болел не на шутку.

- "О, Русь моя, жена моя...", понимаешь!.. - снова взорвался он. - Ну что это такое?.. Все говорили: Русь - мать, а ему - жена, понимаешь!.. В постель Родину тащит, понимаешь!.. Что такое?!. Не люблю!.. А вот Пушкин, это - по делу... Это - хорошо, это - приду...

На решающий прогон Гога появился с Диной Шварц, а может быть, и с кем-то еще, кого я не различил или не запомнил. Р. мог помочь делу только как актер, не хлопоча по пустякам, а сосредоточившись на оценках и действиях рыцаря Бертрана.

И то сказать, ребята свои задачи помнили, прием должен был сработать сам по себе, а пьесу я уже любил так, как будто сам ее сочинил не далее чем вчера.

Ну, мы вышли, сели на свои места, я сказал вступительное слово о том, как блок хотел сам поставить "Розу и Крест" в Большом драматическом и даже провел три репетиции; роздал актерам тетрадки с ролями, и началась "читка". То есть сначала читка, а потом - игра.

Иногда чудилось, будто он сам, председатель режиссерского управления "Больдрамта", в своем белом свитере появляется в репзале светлою тенью и болеет душой за себя и за нас. В конце концов, в тот день мы боролись с исторической несправедливостью: он столько сделал для этого театра, а его пьесы никогда здесь не шли...

Ради Блока или ради Бога, но все внутренне собрались...

По мере развития сюжета на глазах у зрителя возникал и сам спектакль вплоть до парадной премьеры. Начиная со второй сцены актеры стали отрываться от стола и тетрадок с ролями, добиваясь своего, взяли в руки оружие, воспользовались реквизитом, превратились в своих персонажей; зазвучала музыка, и вместе с наступлением весны в сцене "Майские календы" возник праздник посильной для нас театральности.

Чем мы были богаты, тем были и рады.

Через несколько минут после начала Р. заметил, что Гога выпрямил спину, потянулся в сторону сцены, засопел и начал поводить носом справа налево и наоборот, зорко следя за всем происходящим на площадке. Время от времени он склонялся к Дине и что-то шептал ей в подставленное ухо...