Натан Щаранский - Не убоюсь зла

Ты ошеломлен, напуган, растерян... Остальное, как говорят шахма-тисты, -- дело техники.

Совсем иное, когда допрашиваемый заранее решает, что не станет помогать КГБ, но и не будет изобретать различные версии, чтобы не по-дорвать моральность своей позиции ложью. Выслушав очередной вопрос следователя, он думает лишь об одном: как его отвести, согласуясь при этом с законом. Допрос превращается в своеобразную игру, of которой со временем ты даже начинаешь получать удовольствие. Твоя находчи-вость вселяет в тебя уверенность, которая помогает победить страх. Эта система -- своеобразная подпорка для тех, кто делает первые шаги в борьбе с КГБ и еще не готов просто заявить им: "Вы преследуете людей за их убеждения, а посему находитесь вне закона и морали. Мне с вами говорить не о чем". Тем более естественно так поступить обвиняемому, на которого, в отличие от свидетеля, статья об отказе давать показания не распространяется.

Я давно уже занял в своих отношениях с КГБ позицию "мне с вами не о чем разговаривать", а потому никаких сомнений в том, как вести себя на следствии, у меня до сих пор не было. И в заявлении для печати после появления статьи в "Известиях" я вместе с другими "кандидатами в изменники" -- Диной Бейлиной, Александром Яковлевичем Лернером, Идой Нудель, Володей Слепаком -- заявил, что не буду сотрудни-чать с карательными организациями ни на одной стадии ожидаемых су-дилищ.

Но вот за пять дней до ареста ко мне пришел Валентин Турчин -- видный ученый-кибернетик, создавший и возглавивший в начале семи-десятых годов советское отделение "Эмнести интернейшнл", -- пришел, как и многие другие в те дни, чтобы проститься. И так же, как и осталь-ные, начал с утешений. Он написал мне -- ибо не хотел говорить этого в прослушиваемой квартире Слепаков: "Если в ближайшие несколько дней тебя не арестуют, то считай, что пронесло. Ведь сегодня было засе-дание Политбюро -- наверняка решение принималось на нем". Надо сказать, что до смерти Брежнева сообщения о заседаниях Политбюро не публиковались в печати. Но у Турчина были свои источники информации. И действительно, уголовное дело против меня, как выяснилось позднее, было открыто за четыре дня до моего ареста -- на следующий день после заседания Политбюро.

Затем мы стали беседовать о вероятном аресте и о том, как мне сле-дует вести себя на следствии. Узнав, что я не собираюсь сотрудничать с КГБ, Турчин воскликнул:

-- Но ведь это же обвинение не в антисоветской пропаганде, а в шпи-онаже! Наверняка будут фальсификации и подтасовки, их обязательно нужно опровергать и разоблачать!

Он высказал то, о чем я и сам думал все эти дни. Да, оставлять без ответа возможные обвинения в шпионаже нельзя, но тогда все становит-ся намного сложнее: теряется простота и универсальность моей пози-ции. Как отвечать на обвинения и при этом не сказать ничего, что КГБ мог бы использовать, если не против меня, то против моих товарищей? До ареста было, казалось, достаточно времени подумать об этом, но мне так и не удалось тогда заставить себя заглянуть в бездну, на краю кото-рой я стоял.

И вот сейчас нужно было принимать решение. "Их надо опровергать и разоблачать". Но перед кем? Перед судьями и прокурором? Им ведь все ясно заранее. А чем больше говоришь, тем для них удобнее. Аргу-менты твои они будут отвергать, факты в твою защиту -- игнорировать, а какую-нибудь полезную для обвинения фразу или хотя бы слово из твоей речи они обязательно выдернут. Так перед кем же? Перед исто-рией?..

Слова эти, мысленно произнесенные мной с иронией, в попытке по-смеяться над пафосом роли, которую отвел мне КГБ в задуманном им спектакле, и освободиться от гнетущего трагизма происходящего, в дей-ствительности лишь выдали то, что подспудно давило на меня все эти дни, видимо, не меньше, чем страх: осознание своей ответственности. И чем глубже я анализировал ситуацию, тем острее это ощущал.

Сразу же после появления статьи в "Известиях" мы заявили, что су-ществует реальная угроза новых антиеврейских процессов, аналогич-ных пресловутому делу врачей-"отравителей" в пятьдесят втором году. Но то была первая, эмоциональная реакция. Угроза осуществилась: мне предъявлено обвинение в измене Родине. И если вчера я знакомился с ним, мало что соображая от усталости, сегодня, глядя на подпись Андро-пова, я понимал: наши худшие опасения сбылись. Теперь я уже не чув-ствовал себя "споуксменом" одной лишь небольшой группы людей, на-зывавших себя активистами алии. КГБ избрал меня для новой роли: от-вечать на обвинения, касающиеся всех евреев СССР. Подхожу я к ней или нет -- было уже не важно: режиссер сделал свой выбор.