Натан Щаранский - Не убоюсь зла

Я нарисовал это "дерево целей и средств" на небольшом клочке бума-ги, выданном мне утром для туалета. Загремела кормушка: принесли то ли обед, то ли ужин -- уже не помню. Я поспешно выбросил эту бумаж-ку в унитаз и спустил воду. Потом я рисовал свой график еще не раз, сверял с ним свои ответы на допросах -- и снова выбрасывал, чтобы он не попал в руки кагебешников. И так -- до тех пор, пока не отпала не-обходимость в этой подпорке, пока разработанная система не отпечата-лась в подсознании, контролирующем наши слова и поступки.

Так прошло двое суток -- шестнадцатое и семнадцатое марта. Я по-прежнему ожидал быстрого развития событий, все еще пытался предста-вить себе, что происходит сейчас на воле: в Москве, в Израиле, в Амери-ке, -- но был при этом уже гораздо спокойней. Напряжение спадало, ус-тупая место усталости. Я дремал, сидя за столом или лежа на нарах по-верх одеяла, так как расстилать постель днем было запрещено, часто просыпался от холода, с каждым разом все больше привыкая к неприят-ному моменту пробуждения в тюрьме.

Утром надзиратель открывал дверь и ставил на пол два ведра: одно для мусора, второе для остатков хлеба.

-- Хлеб есть?

Я молча отдавал ему всю пайку -- полбуханки черного хлеба, ибо практически ничего не ел: не было аппетита.

-- Ничего, скоро оставаться не будет, -- весело заверял он меня.

Час в день -- прогулка во внутреннем дворе, прямоугольном камен-ном мешке метров пяти в длину и трех в ширину, со скамейкой посере-дине. Высота стены -- примерно два человеческих роста. Сверху, над двориками, расхаживает по мосткам надзиратель, следит, чтобы заклю-ченные не переговаривались и ничего не перебрасывали друг другу. С одной стороны двора -- громада самой тюрьмы, с другой -- трехэтажное здание следственного отдела. Оттуда доносится стук пишущих маши-нок, в окнах время от времени появляются люди в галстуках, с сигаре-тами в зубах; их сдвинутые брови выдают напряженную работу мысли. "Шьют дела", -- думаю я и ловлю себя на том, что, несмотря на все мое нетерпение, я предпочел бы, чтобы меня как можно дольше не вызыва-ли на допросы. Неужели боюсь? Или просто вымотался и хочу отдох-нуть? Не знаю...

Семнадцатого марта, вечером, -- приятный сюрприз. Мне при-носят пятикилограммовую передачу: овощи, фрукты, колбасу, сыр. (В этом одно из важных отличий между режимами подследствен-ного и осужденного: находящемуся под следствием разрешается раз в месяц получать пять килограммов продуктов из дома, кроме того -- отовариваться в ларьке на десятку. Впрочем, как я довольно скоро убедился, власти при желании могут пытать голодом и на этом режиме.) Самое приятное для меня в передаче -- это "сопроводиловка": перечень продуктов, написанный рукой Раи, жены бра-та. Долго рассматриваю ее -- все-таки весточка из дома, -- рас-писываюсь и неохотно отдаю надзирателю по его требованию. Тут у меня впервые появляется аппетит. Я беру помидор, но только ус-певаю надкусить его, как дверь снова открывается:

-- С вещами!

Я еще плохо понимаю смысл команд. Мне объясняют:

-- Собирайте вещи, перейдете в другую камеру.

Новое мое жилье ничем не отличается от предыдущего, за одним су-щественным исключением: оно обжито. Лежат и висят вещи, в пласт-массовой и самодельной, из бумаги, посуде разложены продукты, у вхо-да -- половая тряпка, на умывальнике -- тряпка для мытья раковины...

-- Шнейвас Ефим Абелевич, -- оторвавшись от каких-то вычисле-ний, с карандашом в руках, встает и представляется мне человек лет под сорок, среднего роста, с налитым кровью рыхлым лицом; под глаза-ми его -фиолетовые мешки. "Сердце? Давление?" -- думаю я. Вскоре выяснится, что и то и другое.

Первая его реакция на меня:

-- Аид? Вот здорово! Надоело с гоями сидеть.

Он начинает деловито суетиться: объединяет наши запасы еды (у не-го продуктов значительно больше), дает массу бытовых советов, объяс-няет, как лучше поддерживать порядок в камере.

В последующие дни и недели он будет моим проводником по запу-танному лабиринту законов и правил тюремной жизни. Я охотно при-знаю его первенство и авторитет: ведь он сидит уже второй раз. Однако Шнейвас пытается навязать мне свои соображения по поводу того, как вести себя с КГБ, и это настораживает.

Узнав, по какой статье я сижу и кто я такой, Фима -- мы быстро пе-решли на "ты" -- выглядит потрясенным:

-- Впервые вижу еврея, который с советской властью воюет!

Далее следует серия комплиментов и восторгов, сменяющаяся выра-жением дружеской -- пожалуй, даже родственной -- заботы и тревоги: понимаю ли я, что меня ожидает.