Виктор Широков - Стихи разных лет

А, впрочем, ночь воистину была не говорлива вовсе, не бела, и ходики на стенке не шуршали, и мыши не скрипели по полам, и сумрак с тишиною пополам затушевали прочие детали.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Явилось утро громким разговором за русской печью ( с тыльной стороны

Я, в миг один досматривая сны, очнулся вдруг охальником и вором, и от стыда - как в стынь - затрепетав, вмиг понял, что в прозреньях был не прав).

Друзья мои, как водится, п р о щ а л и с ь.

Наказы. Просьбы. Умиляет малость того, что указует в людях связь.

Не надобно особенных материй, вот разговор о гипсе и фанере, а жилка вдруг на шее напряглась.

Я вышел к ним, отекший и лохматый.

О чем-то буркнул. В сторону отвел глаза. Присел за небогатый стол.

Опять в окно скосился виновато и швыркал чай, заваренный н е т а к, себе внушая, что и чай - пустяк.

Чай выпил. Застегнул рубашки ворот.

Мы вместе с Аней возвращались в город,

А Ленька оставался дня на три - читать, писать... В журнал сдавалась повесть, а я в избе забыл нарочно пояс, чтоб не копилась сумрачность внутри.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не стану излагать весьма подробно суть утренней беседы. По всему мы попрощались. В утреннюю тьму мы с Аней вышли. Было неудобно идти на поезд. Утлый катерок нас на соседний берег поволок.

Там ожидали городской автобус, наверно, с ночи, топоча и горбясь, четыре тетки в шелке и резине; ватага босоногих огольцов, поодаль - козы, несколько коров, и - в промежутке - сумки и корзины.

И тут меня кольнуло...Нет, не сон и не в подкладке скрытая иголка; кольнуло острие иного толка, попало в резонанс и в унисон.

Я, вспоминая процедуру эту, вдруг потянулся и достал газету.

Она уже на сгибах пожелтела, вся пропылилась; ну да то - полдела, а дело в том, что спутница моя там поместила скромную заметку на ту же тему; случай сводит редко шальные рифмы, праздники кроя.

Итак, среда, тому назад немало,

(в газетном сердце вырвана дыра), я подсчитал: уж года полтора лихое время вспять перелистало, излишним любомудрием горя и лишнего немало говоря.

Мы были в Троице. Хорош сентябрь на Сылве!

Так тяжело не говорить красиво, когда сквозь ярко-голубой туман, разлившийся осенним половодьем, летит к тебе в любое время года с тех пор старинный дом-аэроплан!

Дом тоже голубой. Снаружи странный, он изнутри - добротная изба, и посредине - печь, над ней - труба; распахнуты объятьем стены-страны, где каждая исписана страница, и боязно ступить-пошевелиться.

Сей странный дом, сей дом-аэроплан сегодня под музей поэта сдан, а был ему когда-то просто домом; давал гостям немедленный приют; взмывал со взгорья над рекою; крут в своем полете странно-невесомом.

Так вот мой сон, мой странный разговор с самим собой той ночью до рассвета.

Как повернулась матушка-планета, что свой затылок вижу я в упор! Так вот зачем летел в Сухум, в Тифлис - чтоб в Троице глядеть с балкона вниз.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Зачем, когда вошли в обыкновенье лирические эти отступленья, но, к слову, снова хочется сказать, что я - земляк с Василием Каменским, хотя знаком с его рывком вселенским - увы, не лично! - лишь через печать.

Каменский, впрямь сын разлюбезной Камы, поэт и авиатор, футурист, художник, набросавший жизнь-эскиз, охотник, расстрелявший жизнь, как драмы, не раз мелькал мне, словно солнца луч, из-за житейских непролазных круч.

Живя в Перми с рождения, и я мечтал о вечных тайнах бытия, и я в Тифлис стремился и в Москву, открыл "субботники" у Евдоксии, но приступы тогдашней рефлексии усиливали робость и тоску.

Мечта была бесплодною мечтой, я разве смог бы на вдове жениться, вдруг дом продать и вскорости разбиться на самолете в Польше, холостой; мотор доставить в Пермь и сделать катер, тут надобен Василия характер.

Я как-то съездил с женщиной одной в ту Троицу холодною зимой; осматривал останки колокольни, был в церкви, послонялся по селу, и робкий неумелый поцелуй, наверно, с месяц отравлял покой мне.

К Каменскому - приехал наугад, кружа его дорогами крутыми, вдруг вспоминая ветреное имя;

(так в рифму здесь - столичный верхогляд), попал в его заветный дом-музей, всмотревшись вновь во всех его друзей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рассеивался голубой туман.

Поскрипывал наш дом-аэроплан.

С ажурных крыльев - книжных стеллажей - пыль осыпалась в яростном полете...

Нежданно очутиться в переплете и - выйти в Жизнь без всяких сторожей!