Сергей Тютюнник - Кармен и Бенкендорф

Поставив ногу в черном сапоге на дедову постель, над Соломиным нависает Кармен. Как черно-красная туча. В правой руке ее - пистолет. Рука дрожит от напряжения.

- Ты хочешь убить меня, деточка? - слышу я спокойный старческий голос, и наконец срываюсь с места.

- Не смей! - кричу на бегу и напираю плечом на сдвигающуюся стену. Маньячка! - И со всего размаха бью ее по лицу ладонью.

Анна боком падает на пол и переворачивается на спину. Я хватаю ее за ноги и выволакиваю из спальни. Красный свитер задирается, обнажая упругий смуглый живот.

- Пусти! - она дергает ногами и цепляется руками за палас.

- Дай сюда пушку!

- На! - взвизгивает Кармен и бросает пистолет куда-то в угол.

- Дура! - вздыхаю я, подняв оружие, и в изнеможении падаю в кресло.

Кармен продолжает лежать на полу, широко раскинув руки от внезапно нахлынувшего бессилия. Ноги ее вытянуты в струнку. Лицо обращено к потолку. Она похожа на крест.

- Человеку моего положения, - ворчит в спальне дед, - неприлично помирать в постели. Желательно - на боевом посту.

Я вижу, как он спускает с кровати на коврик сухонькие белые ноги и натягивает носки. Он крепит их подтяжечками с резинками, чтоб не морщились, и медленно поднимает свое дряхлое тело во весь рост.

- Некрасиво кончать жизнь в одном исподнем, - бормочет старик и надевает брюки.

Анна недвижно лежит на полу как распятие, и грудкее высоко вздымается.

Я наливаю себе полстакана водки и выпиваю залпом. В голове начинает звенеть, и последняя фраза выходящего из спальни Соломина тонет в гуле колоколов моей контузии. Только по его жестам, спустя какое-то время я начинаю понимать, что он тоже хочет выпить и просит меня налить. Движения мои заторможены, сознание тоже.

Дед опустошает полную рюмку и опускается в кресло. Он в рубашке, перетянутой подтяжками, но без галстука.

- ...Знаете, неприятно, когда на тебя мертвого кто-то потом вынужден портки натягивать, - доходит наконец до меня его тихая безмятежная речь: Есть один анекдот про цензора. Встречаются спустя много лет два бывших одноклассника.

"Пойдем, покажу, где я работаю", - приглашает один. Пошли. И приходят в Главлит.

"Ты что, цензор?" - удивляется приятель. "Да". - "А почему у тебя на стене портрет Пушкина, а не Ленина?" - "Пушкин - наш человек, - отвечает цензор. - У него есть строка, ставшая нашим девизом. Не помнишь разве? "Души (и цензор сжимает кулак на воображаемом горле) прекрасные порывы!".

- Это вы к чему, Виктор Алексеевич?

- Да, видно, пришла пора, чтоб и меня в конце концов придушили...

Я разглядываю злосчастный пистолет и прячу его в карман.

- Вчера видел сон, - продолжает Соломин. - Плыву я в лодке деревянной по какой-то странной реке. Вода черно-красными полосами. Причем река впадает в грот, в скале вырубленный. Искусственный грот - даже следы от кайла видны. Я сопротивляюсь, но сил нет, а течение сильное. Да еще вода эта черно-красная, как чернила с кровью... Проснулся в холодном поту. Ну, думаю, все - скоро приплыву...

- Типун вам на язык! - обрываю я стариковские причитания. - Что тут произошло в конце концов? Кто-нибудь может мне внятно объяснить?!

- Это, голубчик, сюжет для рассказа, - качает растрепанной сединой Соломин и смотрит на меня сквозь круглые стекла очков, как филин. - Ты бы такого не выдумал. Тут страшная женская месть, поводом для которой послужили события без малого семилетней давности. И событие-то было не ахти какое. А вот видишь, как все повернулось...

- Да что повернулось? Какое событие? - взрываюсь я. - Что вы церемонии разводите?

- Аня твоя хотела меня убить, потому что я не пустил ее в большую литературу, - одним духом выпаливает дед.

- Чего-чего? - у меня аж шея выворачивается от такой новости.

- Наврала она тебе про публикации в "Юности", - растолковывает мне Соломин. - Не было никаких публикаций. Мы в свое время разрешения не дали, вот и не напечатали ее творения. Хотя творения были. Пара повестей. Деталей уже не помню, но что-то там было про тюрьму, про убийство... В общем, мрак какой-то. Так называемая разоблачительная литература. Вот мы и зарубили. Как в свое время Солженицына и Домбровского. А раз я "приговорил" ее повести, то теперь, спустя столько лет, их автор решила приговорить меня. Но уже в прямом, а не в переносном смысле, - объясняет дед и закуривает.

- Бред какой-то! Шиза! - кидаю взгляд на лежащую все так же - крестом Анну и подхожу к окну, чтобы раскрыть жалюзи...

- Да. Наверное, я сумасшедшая, - подает наконец голос Кармен, не поднимая головы, и я цепенею: - Сумасшедшая, - продолжает Кармен каким-то новым, неожиданным тоном, - потому что живу в другом мире, где действуют другие законы.