Сергей Тютюнник - Кармен и Бенкендорф

- Знаете, Аннушка, вы как-то не сочетаетесь с водкой, - роняет из кресла Соломин. - Вам красное вино к лицу.

- Наверное. Мне многое к лицу, как всякому подлецу, - красное вино, красная кровь, серебряный стилет и черный крест в изголовье, - глаза Кармен лихорадочно блестят.

- Боже мой! - вздыхает Виктор Алексеевич. - Вы, часом, стихов не пишете?

- Нет, - отрезает Анна. - Я пишу суровую прозу.

- Да-да, вы говорили, - задумывается дед и снова поднимает рюмку. Тогда давайте выпьем за поэзию жизни, а то в ней в последнее время слишком много суровой прозы!

Мы снова чокаемся. Соломин откидывается на спинку кресла, и щеки его розовеют.

- Водка - она сродни лекарству, тот же яд. В малых дозах лечит. В больших - калечит, - начинает новое повествование Соломин. - И многих губит, поскольку о дозах понятия расплывчатые. Помню, прихожу в "Новый мир", - редактором был тогда Александр Трифонович Твардовский - что-то нужно было уладить...

- А Твардовский вам и говорит: "Здравствуй, Бенкендорф! Заходи!" - с кривой улыбкой перебивает Анна.

- Верно, - поднимает белые брови Соломин. - Опять Андрей тебе выболтал?..

Было дело. Так вот, решили мы вопрос с Твардовским, а он и говорит: "Оставайся!

Сейчас редколлегия будет, выпьем..." Я ему в ответ: "Там в приемной уже Маша (жена)

дежурит. Ты в своем уме?" - "Не волнуйся, - улыбается. - У нас тут все отработано".

Смотрю несут большой самовар, чашки с блюдцами, баранки... Расселись все за столом, и пошел разговор. И все это параллельно с чаепитием. Я даже не сразу заметил, что пар не идет. Потом уже все понял, когда чашку наполненную получил и принюхался. Коньяк был в самоваре... Сильно мы тогда напились на этой редколлегии.

Трифоныча так даже под руки вывели и домой повезли. Маша потом так ругалась... В общем, ничего хорошего... Просто национальное бедствие какое-то это пьянство. И я тоже в этом смысле грешный человек...

Повисает пауза.

- Слава Богу, легче стало, - говорит Соломин, кладя руку на свою вялую грудь. - А то сегодня днем потрепали мне нервы... Много было говорено, а затем и выпито. А к вечеру пошел отходняк, как выражается Андрей. У меня сердце и придавило. Сейчас отпустит.

- Не жалеете вы себя, - с вызовом говорит Кармен, - все положили на алтарь Отечества.

- Кстати, об Отечестве, - сверкает очками дед, и я вижу его усталые выцветшие глаза. - Ты пресс-релиз составил по итогам угасшего ноне дня?

- Так точно, Ваше превосходительство! - отвечаю с наигранным задором. Ситуация в нашем неспокойном углу Отечества такова: обстреляны два блок-поста, подорвана на фугасе военная автомашина, трое раненых из Минобороны, двое - из МВД.

- Ох, кровью пахнет, - вставляет Анна с нездоровой радостью.

- Но в целом, - не сбиваюсь я, - обстановка в регионе - под контролем федеральных сил!

- Ну, и слава Богу! - кивает дед и вздыхает, хрипя грудью. - Но завтра утром все же загляни в Дом правительства и собери данные за неделю. Мало ли что еще наколобродят эти архаровцы!

- Все-то вы в трудах, все в заботах великих, - ёрничает хмелеющая Анна, и мы с дедом переглядываемся, недоумевая.

- Ладно, - поправляет Соломин галстук старческой желтой рукой. Наливайка, Андрей, по третьей.

- Святой боевой тост, - объявляет он маргинальной Анне, - пьется молча за тех, кого с нами нет, за убиенных, - и опрокидывает в рот рюмку.

- За убиенных, - повторяет она и пьет по-мужски, залпом.

В душе моей тает праздничный настрой. Я чувствую, как над столом повисает напряженность.

- Хотите, анекдот расскажу? - собираю я в кулак остатки бодрости.

- Любопытно, - поощряет меня шеф и тянется к сигарете.

- Идет Иисус Христос по городу. Видит, толпа побивает камнями женщину, привязанную к позорному столбу. Иисус протискивается сквозь скопище людей, закрывает своим телом несчастную и говорит: "Кто из вас без греха - пусть первым бросит в меня камень!" Все затихают, задумываются... И вдруг откуда-то сбоку в Христа летит булыжник. Он потирает ушиб, вглядывается в толпу и, тяжело вздохнув, говорит: "Мама, ну сколько раз вас просить? Не вмешивайтесь в мои дела!".

Кармен хмыкает, а Соломин, выпустив изо рта струйку дыма, протяжно говорит:

-Да-а...

- Виктор Алексеевич! - удивляюсь я его реакции. - Так ведь никто не унижен:

ни Бог, ни Дева Мария. Просто тонко схвачено противоречие в Святом Писании.

- Так-то оно так, - вздыхает дед. - Но все равно есть в нем некое скрытое богохульство... Какой-то одесско-еврейский анекдот. Это я вам как цензор говорю...

- А вы больше кто: цензор или антисемит - а, господин генерал? - ехидно выпаливает Анна и гордо задирает свой многонациональный нос.