Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды

Так в делах и заботах прошла еще одна военная зима, последняя. И вот — день победы. Улицы возбужденно шумели.

Васса не выходила из дому. Отдежурив, сутки в больнице, выпроводила Юрика гулять, сама принялась за стирку. Работала не по нужде, а чтоб забыться. Ближе к вечеру хозяйка Сергеевна позвала Вассу на свою половину. Она тоже была вдовой, несколько лет назад муж ее от чего-то высох и помер, сын-моряк погиб с подводной лодкой, дочь с мужем жила в Хабаровске. Сергеевна потому Вассу и на квартиру приняла, что тосковала очень, особенно по детям и по внукам, а заботы о сыне квартирантки как-то скрашивали жизнь, отвлекали от собственного горя.

Сергеевна где-то раздобыла самогонки и пошла стучать соседкам по дворам, сзывать на тризну по убитому в море сыну.

— Пей! — велела она строго Вассе, когда все собрались за столом, и та впервые в жизни выпила почти стакан крепчайшего спиртного.

По радио передали, что сегодня в Москве будет салют победы, а женщины разговаривали о том, как им прожить завтра, чем будут отоваривать продкарточки, где подешевле купить капустной рассады, кто бы помог вскопать огород, о том, что дичь повалила валом, а охотиться некому, чем детей кормить? Мужики заявятся с войны неведомо когда, и далеко не все. Вон вдовы какие пошли, двадцатитрехлетние!

Соседки знали от Сергеевны, что муж квартирантки погиб, и тут какая-то из них сказала:

— Мужик-то у тебя какой был? Показала б карточку?

— Нет у меня карточки, беда… Тех, кто уходил на задание в тыл врага, фотографировать строго запрещалось. А карточка… Вот посмотрите на Юрика — вылитый отец!

— А ты сама-то убивала немцев?

— Стреляла… А вот мой муж был лучший разведчик на весь отряд! Подрывал вражеские эшелоны. Фашисты объявляли за его голову десять тысяч рейхсмарок.

— Да-да-а… — вздыхали женщины, — нелегко сносить такую голову…

На улице было пасмурно, а в низкой комнате одноэтажного дома, вросшего в землю, и подавно. Гости примолкли, и только Юрик, играя на диване, смеялся взахлеб чему-то своему. Васса, подперев голову ладонями, смотрела на него, вдруг всхлипнула, вскочила и убежала из комнаты, а соседки, понимая ее горе, отзываясь на него своим горем, громко заплакали. Юрику, должно быть, это так понравилось, что он залился смехом еще веселее, заразительнее.

Васса вернулась внешне спокойная, прошла мимо стола, засунув руки в карманы кофты, села на сундук, оглядела, щурясь, присутствующих, и неожиданно улыбнувшись, спросила:

— Кто со мной пойдет на охоту?

Женщины промолчали, не поняв. Тогда она обратилась к Сергеевне:

— Ружье после сына осталось?

— Висит в шкафу, — вздохнула та. — А что?

— Я же говорю, охотиться нужно, дичь стрелять, пока тяга.

— А ты нешто умеешь? — спросила соседка с сомнением.

— Уж как сумею, так и будет. Отец до войны учил, охотилась с ним.

— А что, — сказала другая женщина, — Васса дело говорит. Ружья, почитай, в каждом доме, худо ли, бедно ли, а и я стрельнуть сумею. Мужик мой в молодости потаскал меня по лесам-болотам… Казалось, легче на каторгу, чем на охоту с ним…

— Ты сама таскалась, а не он тебя… Не отпускала ни на шаг от ревности, — засмеялись соседки.

— Ну и что? Зато теперь, глядишь, Практика пригодится. Надо сбиваться, бабы, в артель — и с богом!

— Артель надо, но в первую очередь нужно знать места, где охотиться, — сказала Васса. — Мне они неизвестны.

— А мы кого-нибудь из наших дедов мобилизуем, пусть отведут да покажут.

Поговорили, договорились и порешили. На следующий день сошлись опять, обсудили заново на свежую голову, чего и сколько брать с собой, что есть и чего не хватает. Сколотили «артель» из четырех охотниц во главе с дедом Зосимой, предупредившим заранее: «Далеко, бабоньки, не поведу, ноги не те… а где, как и что — покажу, постараюсь для общества». К вечеру всем велел собраться у Сергеевны, принести с собой продуктов дней на шесть, ружья, огневой запас. Тщательно все проверил, заставил одеться потеплее — в лесу еще местами снег — и встать с первыми петухами.

Васса отпросилась в больнице на неделю, Юрика оставила на попечение Сергеевны. Почистила двустволку, приготовили патроны на гусей и уток, сшила себе на живую нитку из старой простыни накидку для маскировки и улеглась спать. Вскочила до того, как зазвенел будильник. Натянула ватные штаны, куртку, обулась в резиновые сапоги, вынесла на двор мешок и ружье. Все собрались — и в путь!

Весна на Тюменщине неуверенная, подступает медленно, с оглядкой. Снег то стает, то, глядь, за ночь опять притрусило обнажившиеся было темные проталины, на которых уже кое-где проклюнулась золотистым глазком мать-и-мачеха. К северо-востоку от городка шли неширокие болотца, перемежающиеся с кустами ивы и ольхи, а еще дальше, сколько глаз хватало, раскинулась мшистая равнина, по которой словно яхты в зеленом море, виднелись лесистые острова-бугры. Вот где раздолье для птицы! По весне путь туда тяжелый, но дед Зосима вел женщин именно в те места, в густые ельники, где снег держится дольше и где рядом по низине прошлогодняя ягода — морошка да клюква — краснеет, корм для перелетных гусиных и утиных стай.