Александр Коноплин - Сорок утренников (сборник)

— Можешь вообще не дежурить. Даю гарантию, что не прилетит.

— Что же мне делать? — растерялась Катюня. За две недели она привыкла вставать рано, о ком-то заботиться. Уж лучше я тут посижу. На всякий случай.

— Как знаешь.

Антон разворошил палкой угли, выкатил к ногам Катюни серые, твердые катышки, разломил один,

— Сырые еще. Ладно, сама допечешь.

И пошел вниз походкой вразвалочку.

Через полчаса в небе показалась голубизна. Дождик больше не моросил, с севера подул ветер. Катюня запахнула полы отцовского пиджака, закатала рукава и, взяв палочку, выкатила из золы самую маленькую картофелину. Разломав, подула сразу на обе половинки и съела их вместе с кожурой. Печеная картошка у них в семье считалась лакомством. Зимой ее пекли в русской печке, заталкивая в золу сразу по целому ведру. Вообще-то, к такой картошке полагается сливочное масло или сметана, но если чего-нибудь нет, его легко вообразить. И Катюня вообразила: из погреба в глиняной крынке приносят холодное и твердое масло. Катюня берет ложку и ее краем скребет гладкую влажную поверхность. Потом надкусывает картофелину и выгрызает немного мякоти из середины. В образовавшуюся пустоту кладет масло и ждет, когда оно начнет таять. Затем, слегка подсолив, отправляет в рот первую порцию рассыпчатого, пахучего, обжигающего…

Девочка так увлеклась, что не заметила, как съела вторую и третью картошины. В золе оставалась еще картошка. Это для Антона. Но две были очень большие — втрое больше тех, которые она съела, а одна совсем маленькая. Поколебавшись, Катюня разломила и ее…

Сверху обрушился резкий, оглушительный вой, мелькнули распластанные черные крылья, и две пулеметные очереди открыли счет: на желтой стерне остались лежать люди.

Катюня закричала. Сначала негромко, как во сне — она еще не поняла, что произошло, но вот одна из лежащих женщин попыталась встать, и Катюня увидела ее лицо… Раньше она видела кровь, когда отец резал скотину, но то было совсем иное… Катюня закричала так, что бежавшие к лесу люди остановились, а некоторые повернули к ней.

Но быстрее их к бугру летел немецкий самолет. Конечно, он летел не к Катюне — просто делал очередной заход над полем, но путь его снова проходил там, где стояла сломленная молнией сосна. Развернувшись, он пошел вниз, словно покатился с горки. Он катился, вырастая стремительно и неотвратимо, а Катюня, вместо того, чтобы, как обычно, сжаться в комок, шла ему навстречу, раскинув руки и кричала тоненьким, похожим на комариный писк, голосом:

— Не смей! Что ты делаешь! Здесь же люди!

Она была виновата в том, что кто-то из односельчан погиб, и хотела спасти остальных.

Говорят, немецкий истребитель устроен так, что летчику видно не только то, что впереди, но и то, что внизу и с боков. Из кабины очень даже хорошо можно разглядеть, кто бежит по земле — взрослый человек или ребенок…

Катюню нашли не сразу. От страшной боли девочка забилась под куст ивняка, зарылась в траву, сама натолкала себе в рот земли…

Раненого Ивана Петелина самолет загнал в болото и там прикончил, Василия Смердова настиг у самого леса, троих дочерей Архипа Лемонова гонял по полю, не давая им спрятаться, пока две не остались лежать в борозде…

Видевший эту картину Родион Шувалов стонал от бессильной ярости. Когда «юнкерс» улетел, он сказал:

— Все, люди. Теперь бабы ни в жисть в поле не выйдут.

Но они вышли на следующее утро все до единой. Только две, самых старых, остались ухаживать за ранеными. Ветеринарный фельдшер Седякин в окровавленном халате мотался из дома в дом, делал перевязки и даже ампутации. За ним, как тени, ходили две девочки — подруги Катюни— носили «струмент» и большой эмалированный таз.

В конце дня Седякин не выдержал, приказал перенести всех раненых в одну избу.

— Мне так сподручней, — сказал он и, странное дело, никто ему не возразил. Раненых перенесли в дом к Мелехиным, вымыли полы и стены, собрали со всей деревни простыни и полотенца.

— Куды тебе эстолько? — говорила бабка-повитуха, превращенная теперь в хирургическую сестру. — Всех раненых семеро, а ты натаскал на целую роту.

— Как знать, Устинья Егоровна, — говорил Седякин, — сегодня семеро, а завтра, может, в самом деле, роту размещать придется.

На другой день в Мелехинский дом пришла внучка Шувалова комсомолка Нюрка и развернула перед фельдшером большую домотканую простыню с красным крестом посередине.

— Вот, Николай Иваныч… комсомольцы постановили. Чтоб — по всем правилам.