Александр Коноплин - Сорок утренников (сборник)

Потом Кира обратила внимание на еле слышный звон слева от дороги и сказала об этом маме. Все всполошились. Мама вылезла из саней, ямщик сдернул треух, и даже лошадь беспокойно задвигала ушами. А колокол все звонил и звонил, неторопливо, медленно, успокаивающе. Он звал к себе в теплое, уютное селение, где — огромные, вполизбы, печи и парное молоко.

Но пока его слышала только одна Кира, да еще, пожалуй, лошадь. Ямщик не верил им и не хотел поворачивать влево, тогда отец сам взял лошадь под уздцы и повел…

А колокол гудел ближе и ближе, и надежда, сначала слабая, как прикосновение комара, становилась сильнее.

Ямщик сказал Кириному отцу:

— Тепереча не пропадем. Это с Николы Надеина звон, я его сызмальства знаю. Церкви-то уже нет, а колокольня живая. И колокол, стало быть, живой. Прежде-то в метель завсегда в колокола звонили, чтобы, значится, путникам дорогу указывать. Не иначе кто-то из стариков вспомнил старый обычай.

Он занес было руку, чтобы сотворить крестное знамение, но, встретив осуждающий взгляд, смущенно кашлянул и стегнул кнутом задремавшую лошадь.

Когда замерли последние звуки прелюдии, Кира встала и подошла к окну. Снегопад прошел, уничтожив все следы, оставив после себя заваленные снегом дорожки, отяжелевшие ветви лип и особенную, ни с чем не сравнимую тишину.

На широком старинном подоконнике с облупившейся краской быстро дотаивал крохотный сугробик снега, нанесенный пролетевшей метелью.

Война пришла в дом Кати Угоновой ранним, солнечным, на редкость ласковым утром. Пришла вместе с чириканьем воробьев и почтальоном Клавой — молодой одинокой женщиной, любившей леденцы и тракториста Федю.

Мать Катюни ставила на кухне тесто, соседка Мелехина выгоняла из огорода опаринского козла, Антон Шувалов — внук председателя — скликал мальчишек в лес по ягоды.

Клава вошла тихо, волоча за собой кожаную сумку с письмами, и молча села у порога.

«Сейчас будет про грозу рассказывать», — подумала Катюня и выпростала из-под одеяла одно ухо — послушать она любила. Но Клава вдруг судорожно вздохнула и завыла в голос. Мать — она в это время укладывала поленья в печь — осуждающе покачала головой:

— И не лень тебе, дурехе, по нему убиваться? Ты на себя погляди: молодая, красивая, а он — урод-уродом. Только и слава, что тракторист, а то бы…

— Молчи, Маня! — на весь дом закричала Клава и, запустив пальцы в волосы, припала лбом к дощатой двери. — Убьют ведь его, чует мое сердце, убьют!

Березовое полено само собой выскользнуло из рук матери, со стуком покатилось по полу.

— Сдурела, ай как? Да кому ж его убивать? Да он, поди, в жизни никому поперек слова не сказал!

— Война, Маня! — закричала Клава.

Катюня видела, как вздрогнула ее мать, как вскинулись и тут же потухли ее глаза, и упали вниз, на переносье, дугой изогнутые брови.

— Да ты чего это, сумасшедшая! Да ты опомнись! Чего говоришь-то!

Клава схватила кожаную сумку, кинулась прочь.

Через три дня Катюня с матерью провожали отца. До станции они ехали в грузовой машине, и пьяненький председатель Родион Шувалов говорил, обнимая тоже пьяненького Катиного отца и тракториста Федю:

— Бейте, ребятушки, проклятого ерманца в это самое… в общем, в хвост и гриву, как мы его бивали в шешнадцатом, а мы уж тут за вас порадеем!

На станции народу было не меньше, чем, бывало, на ярмарке в Тихом, и так же шумно. Невпопад играли гармошки, плясали и пели нарядно одетые парни и девки, трепыхались на ветру кумачом полотнища.

Потом из-за водокачки, окутанный клубами пара, выполз паровоз, и сразу все переменилось: жалобно ойкнув, одна за другой стали умолкать гармошки, на разные голоса заголосили бабы, откуда-то появился человек в шинели и фуражке со звездой и принялся командовать.

Отца Катюня больше не видела. Его, тракториста Федю и других глуховских мужиков посадили в товарные вагоны, паровоз свистнул, поезд тронулся. Люди же, словно обезумев, кинулись за ним и долго еще бежали, спотыкаясь и падая, по насыпи, покуда последний вагон не скрылся за поворотом.

Потом они все вместе— Катюня, ее мать и Антон Шувалов — сидели в станционном буфете и пили холодный и сладкий лимонад.

— Кто такие фашисты? — спросила Катя.

Антон пожал плечами. Кругом галдели бабы, смахивая в цветастые полушалки невыплаканные там, на перроне, слезы; спорили старики, поминая нехорошими словами какого-то «кайзера», приставали с гаданием цыганки.