Александр Коноплин - Сорок утренников (сборник)

— Вы были музыкантом? — спросила Кира.

— К сожалению, нет, — ответил он.

Она подумала.

— Если можно, закажите что-нибудь другое.

— Но я хотел бы услышать именно это.

— Видите ли, эту вещь я когда-то, очень давно, играла для одного человека…

— Вы любили его? — быстро спросил инвалид.

— Это не имеет значения, — сказала она, помолчав. — Просто я слишком давно не исполняла ее.

— Я вас понимаю, — сказал инвалид странно глухим голосом, — но ведь ничего другого мне от вас не нужно. Судя по вашему лицу, вы теперь очень счастливы…

Она кивнула.

— Ваш муж или жених — прекрасный человек…

Она снова кивнула.

— Рад за вас. Так почему бы вам не доставить удовольствие другому? Тем более, что мы больше никогда не увидимся.

Что-то жалобное почудилось ей в этих словах. Неужели она значит для него больше, чем просто незнакомая пианистка, игру которой он привык слушать?

— Ну, хорошо, я сыграю для вас, — сказала она, вставая.

— Я никогда этого не забуду.

Она быстро повернулась — ей показалось, что он назвал ее по имени.

— Вы что-то сказали?

— Я сказал, что никогда не забуду.

— А еще?

— Больше ничего.

Его изуродованное лицо оставалось непроницаемым, а слишком темные очки не давали возможности рассмотреть его глаза.

— У меня такое впечатление, — сказала она наконец, — что мы с вами уже встречались.

Он усмехнулся.

— Какая наблюдательность! Вот уже год, как я ежедневно бываю в этом сквере.

— Нет, не теперь. Намного раньше. Может быть, до войны.

— Вы ошиблись, — сказал он с некоторым усилием, — до войны я в этом городе не был.

Он закашлялся. Ее беспокойство с каждой минутой усиливалось. Время и страдания порой неузнаваемо меняют внешность человека, не меняют они только голос. Сквозь даль десятилетий до ушей Киры сигали долетать знакомые интонации.

— Говорите! Пожалуйста, говорите!

Он недоуменно пожал плечами.

— Говорить? Но о чем?

— О чем угодно, только не молчите! Хотя бы еще несколько слов! Мне это очень нужно!

— А мне — нет! — неожиданно в его голосе прозвучали жесткие нотки. — Кажется, вы принимаете меня за говорящую куклу?

Наступила долгая мучительная пауза.

— Вы отлично понимаете, зачем мне надо слышать ваш голос, — тихо проговорила Кира, — вы не можете мне отказать. Я имею на это право.

Ни один мускул не дрогнул на его изуродованном лице, и только пальцы, сжимавшие подлокотник, слегка побелели от напряжения.

— Что вам от меня нужно? — спросил он сердито.

— Сама не знаю. — Она заплакала. — Мне все время кажется, что мы знакомы.

— Говорю вам, вы ошиблись, — повторил он, — я даже не знаю вашего имени.

— Неправда, — сказала она, — знаете. И я вас знаю. Вас зовут Борис!

— Меня зовут Михаилом.

— Зачем вы хотите меня обмануть?

Не отвечая, он стал быстро удаляться, перебирая руками резиновые ободья колес.

Кира не стала его догонять. Она сидела на скамейке и плакала одна в пустом сквере. Плакала до тех пор, пока холод не проник сквозь пальто, не охватил ее тело судорожным ледяным ознобом. Тогда она поднялась и, пошатываясь, побрела к дому.

Ночь она не спала, а ходила по комнате из угла в угол, жадно выкуривая одну папиросу за другой. Только на рассвете, приняв решение, забылась в коротком, беспокойном сне.

В шесть утра она уже была на ногах. Написав письмо Вадиму Сергеевичу, она вложила листок в конверт и, оставив на столе в общей кухне, вышла из дома.

Уличные мальчишки показали ей, где живет странный инвалид. Во дворе бывшего Вахромеевского дома стоял небольшой флигель. Летом он утопал в сирени, а теперь сугробы кое-где подпирали крышу. Только к крыльцу вела широкая, старательно расчищенная от снега дорожка.

На звонок вышла уже знакомая Кире высокая неулыбчивая женщина, молча осмотрела гостью с ног до головы и посторонилась, приглашая войти.

Кира нащупала в полутемных сенях дверь, обитую мешковиной, старинную железную ручку и с бьющимся сердцем потянула ее на себя. Что она скажет человеку, которого ждала так долго, но который пришел так поздно и так некстати…

Комната, в которую она попала, сияла порядком и чистотой. В переднем углу стояла высокая, с периной и горкой подушек никелированная кровать, убранная кружевным подзором и накрытая кружевным покрывалом. Кружевные скатерти, дорожки и накидушки покрывали обеденный стол, комод, трюмо и даже верхнюю часть шифоньера. Красная ковровая дорожка тянулась от двери к окнам. Все стены были густо залеплены цветными репродукциями, фотографиями знаменитых артистов и картинками из журнала мод. Ничто здесь не выдавало присутствия мужчины.