Александр Коноплин - Сорок утренников (сборник)

Принесли противотанковые ружья, шлепнулись с ними в грязь возле ног младшего лейтенанта.

— Сюда давай!

Сползли в окоп. Воды по колено, но окоп — в полный профиль, воевать можно…

— Наводить в головной!

— А младшенький-то наш — орел! — дурашливо хохотнул Дудахин. Похоже, он и сам знал, что надо делать, этот старший сержант…

— Орел, — серьезно ответил Рубцов.

Ах вы, милые, дорогие товарищи! Сердцем, видно, поняли, что сейчас нужнее всего вашему «младшенькому»!

— Есть головной!

— Огонь!

Издали не видать, то ли недолет, то ли промазал…

— Обождать бы малость, — говорит пэтээровец. У него широкое рябое лицо, на правой щеке — плохо заживший рубец. Фамилия солдата, кажется, Лямин…

— Обождать бы, говорю, малость.

— Приказываю: огонь!

Почти одновременно на темно-сером контуре танка обозначились три вспышки — соседи тоже не зевают.

— Заклинь ему башню, Лямин! Бей по смотровым щелям!

— Знаю, не впервой! — сердито хрипит Лямин.

Оставив пэтээровцев, Мухин перебежал на левый фланг к Дудахину.

— Приготовить противотанковые гранаты!

— Да готовы уже.

— Выделить гранатометчиков!

— И это сделано.

— Пойдешь с ними, Дудахин.

— Я?!

— Ты.

Роли как будто переменились. Теперь «младшенький» уже не просто младший по возрасту, а, как и подобает, младший лейтенант — командир взвода.

— Рассредоточь людей, выдвинь вон до той траншеи, видишь?

— Так точно, вижу. Гаврилов, Ужов, Лоскутин, со мной! Четвериков, Сергиенко — занять воронки справа!

Да, роли переменились. Теперь взвод не Дудахина будет слушаться, а его, Мухина — Петра Мухина — младшего лейтенанта.

Уполз Дудахин, уползли с ним пятеро бойцов, остальные мокнут, коченеют в ледяной воде, пригибают головы от яркого света ракет: сейчас… вот сейчас вдарит!

Вспыхнул огонек впереди головного танка, с воем пролетел над Мухиным снаряд, исчез за спиной. Ни взрыва, ни стона раненых. Второй опять пролетел мимо, гулко шлепнулся где-то поблизости в воду.

«А рвутся ли они вообще?» Не успел подумать — впереди взметнулся столб пламени, просвистел рой осколков, лицо, грудь, плечи залепило глиной, запахло тухлыми яйцами.

«Так вот какая бывает война!..»

— Пригнулись бы, товарищ командир, зацепить может.

— А руководить боем кто будет? Может, вы, Мохов?

— Где уж нам…

«Ну зачем так? Да еще „руководить боем!“ Мохов — старый солдат, за финскую две медали имеет, за эту— вдвое больше, а у тебя, Петр Мухин, на груди одни пуговицы блестят. Извиниться бы, да сейчас, пожалуй, не время…»

Над головами — снова вой, только на этот раз снаряды летели из-за спины Мухина и рвались вблизи танков.

— Наша полковая проснулась, ребята!

— Давай, давай, родимая!

— Лучше наводите, олухи!

На краю воронки — Мухин и не заметил, когда он тут появился, — сержант-артиллерист с полевым телефоном. Снаряды стали ложиться точнее, загорелся один танк, потом второй, немцы стали поворачивать обратно.

Взвод Мухина ликовал. Бойцы без команды выскакивали из ледяных ванн, торопливо разувались, стаскивали липнущие к телу кальсоны. Выкручивали, помогая друг другу, стуча зубами, снова натягивали, просили, как нищие на паперти:

— Теплинку бы, товарищ младший лейтенант! Хоть махонькую!

— Даст тебе немец сейчас теплинку — жарко будет! — посмеивались бывалые. И верно: не прошло и минуты, ударили пушки из Залучья, частыми всплесками покрылось поле, все вокруг заволокло смрадным дымом. Бойцы прыгали обратно в ледяную купель, под хохот товарищей материли немцев, Гитлера и все войны на свете.

Вернулся в пятью бойцами Дудахин, и почти одновременно во взвод прибыл старший лейтенант Охрименко. Не обращая внимания на обстрел, стоял, разглядывая что-то в бинокль.

— Командир взвода, доложите расход боеприпасов, потери.

Дудахин на пальцах показал: убитых один, раненых трое, расход боеприпасов не подсчитывали.

Докладывая, Мухин не без удовольствия дважды произнес слово «бой». Охрименко смерил его насмешливым взглядом.

— Ты серьезно думаешь, что побывал в бою? Тогда поздравляю с боевым крещением.

Мухин хотел поблагодарить, но уловил насмешку в словах ротного. Тогда что же такое — настоящий бой?

Подбежали Стригачев и Белугин, хотели по примеру Мухина доложить о потерях, но Охрименко оборвал их:

— Уже час, как вы должны быть там! Приказываю: немедленно атаковать! Я сам поведу роту.

Атака захлебнулась через сотню метров. Охрименко следом за остальными шлепнулся в. первый попавший окоп, заругался витиевато и грозно. От Залучья, теперь уже без перерыва, била артиллерия и минометы. Как ни мало опытен был Мухин, но и он насчитал около двух десятков стволов. Разрывы следовали по два, по три враз, вздыбленная, и без того начиненная осколками земля не успевала оседать, забивала ноздри, глаза, рот, колотила по плечам, по каскам, по дискам ручных пулеметов. Ни своего крика, ни чужих голосов, ни команд ротного не слышал Мухин и почти ничего не видел в вихре земли, воды, дыма. Сначала он бежал рядом с Дудахиным, потом, когда тот исчез, бежал один, по инерции, думая, что бежит к цели и время от времени нырял в дымящиеся воронки. Иногда там он заставал бойца, а то и двух, и, подражая Охрименко, а может, и Дудахину, криком и руганью посылал их вперед, а чтобы не подумали о нем плохо, сам бежал с ними вместе, пока те не падали или не исчезали подобно Дудахину. Изредка он и сам ненароком падал, поскользнувшись, на неоттаявшем пятачке, один раз наткнулся на поваленный столб и ушиб колено. Потом батареи перенесли огонь дальше, в глубь русского наступления, земля осела и Мухин увидел совсем близко кладбищенскую ограду, сложенную из дикого камня и кирпича, довольно высокую, лишь местами до половины разрушенную. За ней, этой стеной, засели автоматчики, от двух угловых башенок били станковые пулеметы, из середины кладбища — минометы.