Юрий Иваниченко - Прощание с «Императрицей»

– А это уже и не одна только дивизия, – узнал Николай Иванов приятеля, штабс-капитана Оленева из двухсотого полка с багровым бинтом на разорванном шрапнелью предплечье (а ведь отправлен был в тыл, на эвакуационный пункт). – Это они весь корпус тут прогоняют.

– Як же ж… – возмущённо дёрнул рыжим усом казак, недоумевая.

– Как так? – вдруг не то переспросил, не то выкрикнул с вызовом юный подпрапорщик.

Капитан Иванов даже оглянулся. Никита Радецкий до этого один раз, кажется, только и подал голос. За вычетом того момента, когда чуть ли не шёпотом представился новоназначенному командиру, неловко перехватив верную «мосинку» под левую руку.

– Чёрт! – вскрикнул он вчера в самый разгар боя и девичьи покраснел в ответ на немой вопрос капитана: «Ранили куда?»

Вместо ответа юный подпрапорщик показал на ладони пустую обойму винтовки.

С тех пор и не проронил ни слова – молча как-то разживался патронами у убитых, молча шёл в рукопашную; даже когда вахмистр, взявшийся опекать «хлопчину», всучил ему сухарь, натёртый луком, поблагодарил одним лишь кивком.

А тут…

– Как?! Как, спрашиваете?! – с истерическим надрывом кричал Никита, чуть не во весь голос. – Да они сдались, сдались просто! Вы что, не видите?!

Хрупкие, музыкальной длины, пальцы его дрожали, тыча в голубой просвет между снежными лапами елей.

Капитан перевёл взгляд с перекошенного лица юноши туда, куда тот указывал.

На печную трубу, возвышавшуюся над красным коньком из бельгийской черепицы. К ней была привязана жердь с безвольно обвисшим флагом. Флагом такой белизны, какой могла похвастаться только простынь согнанных войной хозяев дома.

– Сдались, значит, на то приказ был, – жёстко произнёс капитан, враз прекратив едва не случившуюся истерику.

Впрочем, что-то такое Николай и ждал от Никиты Радецкого – уж больно долго тот напоминал заевший граммофон с закрученной донельзя пружиной. Такой ткни только или топни рядом – взвизгнет, замечется грампластинка с истошным ором. А сейчас никак не до того.

Потому что на самом деле так оно и было: третьего дня командир 20-го корпуса генерал П.И. Булгаков вынужден был отдать приказ о прекращении сопротивления…

…Чёртов, то есть германский, шпион был отменно подготовлен к наземным операциям. Даже под землю, к секретным кабелям спецсвязи, его команда в своё время сумела добраться. Сумел он перехватить и «Флейту» – задающий валик уникальной системы синхронизации и управления артиллерийским огнём линейного корабля. Сумел и скрытно забраться с этим небольшим, но поистине бесценным грузом и с портфелем искалеченного им же фельдъегеря в пассажирскую нишу графского аэроплана – и приставил револьвер к голове Кирилла, когда они уже были в доброй версте от матушки-земли.

Да вот только не обратил шпион внимания, что в этом аэроплане пассажирская ниша толком не оборудована и ремней безопасности там не имелось. И уж совсем не мог предположить, что пилот, вроде как поняв безвыходность своего положения под прицелом, спокойно наберёт высоту, а затем резко пойдёт на снижение, набирая скорость, затем поведёт аппарат по крутой дуге вверх, так что грозного пассажира сначала прижмёт к спинке сиденья и наконец, когда земля и небо поменяются местами, отправит его в свободный, хоть и недолгий полёт.

Но «Мёртвая петля», она же «Петля Нестерова», заложенная в небе за пять вёрст от Новоглинска, оказалась для потрёпанного графского «таубе» испытанием чрезмерным. Даже избавленный от четырёх с чем-то пудов весу непрошеного пассажира, моноплан уже тянул еле-еле и то и дело норовил клюнуть носом. Мерседесовский мотор чихал и кашлял, а то и вовсе замолкал, но пока что сам и запускался. Кирилл уже поглядывал время от времени на недальнюю землю, выбирая место для посадки, а потом бросал взгляд на карту, прикидывая, сколько ещё осталось до ближайшего аэроклуба.

Но дотянуть до лётного поля всё-таки удалось, вот только мотор уже окончательно заглох в десятке саженей от земли, а планировал «таубе» плохо, так что посадка оказалась непривычно жёсткой для хорошего авиатора, и совсем драматичной – для его самолёта. Проделав парой часов ранее кульбит, неслыханный для своей аэродинамики и чрезмерный для конструкции, моноплан при посадке попросту развалился. Дважды чиненная стойка шасси сломалась. Ослабленное правое крыло, беззастенчиво отваливаясь, ковырнуло укатанную землю, хрустнуло и завернулось. Аэроплан круто развернуло на уцелевшем колесе, и сила инерции опрокинула его на левый бок. Второе крыло, естественно, тоже не выдержало, треснуло, а лётчика не выбросило из кабины только благодаря прочному ремню.