Михаило Лалич - Облава

В это время Васо Остоич, по прозванию Качак, с товарищами из землянки на Поман-воде остановились пятьюстами метрами ниже, чтобы перевести дух. Идут они к Софре — надо идти быстро, а быстро не получается. В задержке виноват Байо Баничич: вместо того чтобы намочить новые опанки из яловой кожи, как это сделали другие, он положил их на поленницу, опанки заскорузли, и он едва натянул их на ноги, а теперь они скользят, и он то и дело падает. Ему помогают, подхватывают, когда он падает, поднимают, и все устали до смерти от этой нервотрепки, а больше всех сам Байо. Качак лопается от злости и рычит про себя: «Диво дивное — что за человек, боится воды, сырости, всего, что мокро, — видно, болезнь какая-то! Словно родился на чердаке и рос на чердаках и вообще жил в стране, где никогда дождей не бывает. Воображает, что сахарный, боится растаять, если росинка на него упадет. Нечего было тогда идти в партию, и, во всяком случае, не сюда — у нас нет ни чердаков, ни подходящих сушилок. Куда только не забросила людей эта сволочная война и смута, и кого только с кем не спарила! То и дело задерживаемся. Таким черепашьим шагом никогда не дойдем…»

Призывы с Софры отвлекли его от этих мыслей.

— Это они, — сказал Байо. — Четники. Зовут Сенё, а у нас нет никакого Сенё.

— Никакого не Сенё, а Селё, — возразил Момо Магич, чтобы хоть как-нибудь отомстить ему за то, что он падает.

Качак вздрогнул и остановился:

— Ты уверен, что зовут Селё?

— Есть уши? — сказал Момо, срывая зло и на нем. — Включи и слушай!

— Зовут Селё, — подтвердил Видо Паромщик. — Вот и сейчас. Насмехаются над каким-то селянином.

— Я и есть Селё, — усмехнувшись, промолвил Качак. — Наверху наши, а не четники. Пробился Видрич, жив он. Пошли скорее, пока их не отогнали!

Воодушевленный надеждой, Байо Баничич прошел шагов десять один, без посторонней помощи, не упав и даже не поскользнувшись. Товарищи, у которых и без того было немало забот, не прочь были избавиться хотя бы от одной и потому тотчас скинули его со счета, решив, что наконец-то опанки у него отсырели и он сможет идти самостоятельно. И больше уж не оглядывались на него, словно боялись сглазить или обидеть, и скоро о нем позабыли. Выйдя на поляну, они, вместо того чтобы ее обойти, как того требовали строгие правила предосторожности Байо Баничича, в спешке двинулись напрямик по открытому месту. В лесу над ними двигалась часть рассеянного отряда Филиппа Бекича; жандарм Петар Ашич собрал их у села и снова повел в бой. Захваченный одной лишь мыслью собрать как можно больше беглецов, он больше не удивлялся тому, что на каждой полянке натыкался на уклонившуюся в сторону группу, и теперь ни на секунду не усомнился, что это очередная компания родичей и соседей, которые пытаются словчить и дождаться окончания стычки, чтобы потом появиться живыми и здоровыми, да еще расхваливать друг друга. И он окликнул их, как окликал и других:

— Кто внизу?

— Третий взвод, — ни минуты не колеблясь, рявкнул Гавро Бекич.

— Телячий, а не третий. Что, сберегли свои задницы?

— И вы про свои не забыли. Всяк свою бережет, как умеет.

— Погоди, мы еще потом поговорим об этом. Есть ли еще там кто?

— Есть двое-трое, отстали, вот жду их.

— Поскорей собирай всех, и пошли! Просто позор, со стыда можно сгореть!

— Пусть сгорают французы! — И Гавро замахал рукой, словно звал кого-то сверху.

Выражение «пусть сгорают со стыда французы» было последней крылатой фразой четников, которой они защищались от обвинений коммунистов в нейтралитете: почему четникам должно быть стыдно за то, что они тихо-мирно сидят под оккупантами и сотрудничают с сильными — ведь с ними сотрудничают и французы, и бельгийцы, и голландцы; вся Европа кланяется и прислуживает и ни чуточки этого не стыдится…

Гавро Бекич услышал это выражение за два дня до того, как выпал снег, и сейчас оно ему пришлось кстати, чтобы, как это любят крестьяне, вывернуть на свой лад господские выдумки и увертки. Подождав, пока Ашич повернулся к ним спиной, они свернули в сторону, оставили поляну и быстро зашагали прямо к Рогодже, отказавшись от Софры и Видрича на ней: хорошо им наверху, да с двумя пулеметами, да когда там Слобо, Шако, Зачанин, Вуле Маркетич…

А каково ему с двумя инвалидами на шее: Качак без пальцев на ногах и совсем обезноженный Байо. А он должен во что бы то ни стало рассчитаться со своим родственничком, Филиппом Бекичем, и никакая сила не может заставить его от этого отказаться…