Михаило Лалич - Облава

«Путь им и так откроют, — подумал он. — Кто им что сделает? Нет безумного Бахтиара, как на Зуквице, человека, который умел драться, — далеко он, бог знает куда забрел, и, наверно, никого, кроме меня и моих родичей, тут нет. Предали меня, разбежались, кинулись по домам, всяк свое спасает. И не удивительно — холодно, страшно, словно разом объединились все невзгоды, как вот сейчас объединились снег, дождь, туман и ветер и закрутили такую черную метель, что не видишь перед носом собственного пальца. Вот жду рассвета, а кто знает, что он мне принесет? Может, это последняя заря и для меня, и для моих детей, и для всего несчастного братства Блачанацев, которых я привел сюда молодыми и напрасно обрек на муки, холод, смертную тоску и страх…

По древним преданиям, Блачанацы жили прежде где-то у Скадарского озера, на Бояне. И прозывались они по-другому, однако умышленно предали забвению и скрыли от потомства свое имя, славу справляли на святого Николу, пока из-за земли не поссорились с монахами. Чем-то им монахи напакостили, какое-то проклятье на них наложили, а потом поссорили с сильным братством. Ссора началась из-за девушки и кончилась убийствами. Чтобы уйти от кровавой мести, они бежали к Подгорице, но и там их отыскало длинноствольное ружье сильного братства. Тогда они перешли в долину Караталих, к подножью Орвана, но оттуда их прогнало наводнение. Наконец Блачанацы пустили корни в Джердаре, и снова их настигают беды. Проклятье все еще действует, — подумал Ариф, — все еще живо. Оно точно могущественный злой дух, который не умирает, ничего не забывает и не перестает идти по нашим стопам. Лишь изредка собьется с пути и замешкается, но тут же находит нас в другом месте, собирает все силы и разом наваливается, чтобы истребить самое наше семя».

«Сейчас настал удобный момент, — подумал Ариф, — бежать нам больше некуда. Наш удел меня не удивляет: на нас висит долг, мы бежали, нашу кровь сразу узнают, издалека чуют. Но ведь другие ни в чем не повинны. Зобатые бедняки из Нижнего Рабана никому ничего не должны, а им досталось больше всего. И Шаманы ничего никому не должны, собирали себе лекарственные травы, сушили их на солнце, смешивали и лечили людей от укусов змеи, от накожных болезней и сифилиса. Лечили и сербов и мусульман в равной мере, роднились с Поповичами из Ластоваца и Старчева, мирили поссорившихся, чтобы избежать кровавой мести. Хоть бы их пощадил злой дух. Нет, не хочет. Может быть, ненавидит их из-за нас, за то, что они женились на наших женщинах, и, значит, на них перешла часть проклятья — и вот сейчас вместе с сухим деревом горит и сырое, с Блачанацами горят и Шаманы, и все прочие».

В это время на Седлараце, на лесистой гряде в центре Рогоджи, среди своего братства сидел на теплой бараньей шкуре старый Элмаз Шаман. На нем кожух, в руке палка, которой он ковыряет снег. Он смотрел, как плывут пасмы тумана, как они собираются в долине Караталих, и ему вдруг захотелось, чтобы туман превратился в воду и вода заполнила долину. «Может быть, это помогло бы нам дождаться весны, — подумал он, — а в зеленом лесу легче было бы дотянуть до осени. А к осени, может, все переменится к лучшему: кончится война, прекратятся облавы и разум вернется в головы людей. Да нет, не дадут. Не даст великий Дженабет [42] Дженабет — несчастье, проклятье (турец.) . , старейшина дженабетов, что ползают по земле, и драконов, водных и огненных, что вьют гнезда в облаках. Тесно стало великому Дженабету, заковали его люди и бросили в пещеру, где он томился узником, пока не перегрыз цепи, вот он сейчас и мстит. А чтоб месть была слаще, напустил на людей безумье, натравил друг на друга, и не могут они насытиться кровью; затуманил им глаза, и не видят они, откуда идет зло; разделил их, рассорил, и режут они друг друга, и никогда уж его не закуют…»

Не желая больше думать о грядущем, которое надвигается, точно стена тьмы, сокрушая все на своем пути, он погрузился мыслями в прошлое, чтобы хоть немного отвлечься, раз уж все кругом так безотрадно.

И снова прежде всего вспомнился Джафер Шаман, прозванный Дервишем. Никто ни до, ни после не пользовался таким влиянием и весом, как он. До него поднимались, после него начали спускаться — он был вершиной.

И как всегда, думая о нем, Элмаз Шаман почувствовал к Джаферу тайную зависть и даже какую-то потребность посмотреть на эту вершину сверху: заслуги его не так уж велики и нетленны, а слава, которую он обрел, не совсем оправданна. «Что, собственно, он сделал такого, — спрашивал себя старик, бог знает в который раз, — чего не мог бы сделать я, и, может быть, даже лучше? Ходил по святым местам, но в то время это было нетрудно: ни тебе паспортов, ни тебе границ, ни тебе жандармов, которые требуют паспорта и сажают в тюрьму тех, у кого их нет. Говорят, мудрствовал Дервиш Шаман, но ведь только от нечего делать, чтобы убить время, и это не каралось и не вызывало насмешек, как нынче. В то время люди уважали умных, а не болванов в немецкой фуражке, вроде Чазима Чоровича, этой паршивой овцы в стаде. А что еще сделал Дервиш Шаман? Ничего. Бродил по белу свету, по лесам да долам, и перебирал четки. Но время и поднимает и низвергает; его подняло, меня низвергает».