Михаило Лалич - Облава

— И надо обратить в дым и пепел! Того и заслужили, раз у вас такие начальники, что позволяют укрываться коммунистам у себя и наносить ущерб государству.

Старый Элмаз Шаман, капабанда и старейшина Гркиня, дал ему накричаться до изнеможения, а потом вкрадчиво сказал:

— Слушай, Чазим, уважь старика, выпей-ка водки и ложись спать. Хорошо тебе под такой фуражкой — за тобой стоят Гитлер и Германия. Нет у тебя ни жены, ни детей, которых можно поджарить на огне, как бы сделали с нашими. Хорошо и Ахиллу — этому жирному итальянскому борову, за ним стоит великий Рим, перед которым и Стамбул во все времена ломал шапку. Всем легче, чем нам, у каждого есть свое убежище и есть на что надеяться — у мыши нора в запечье, у зайца кустарник, куда можно скрыться, только нам некуда податься. И нет у нас иного пути, как стать с винтовками на Рогодже. Коли с той стороны придет коммунист, мы не позволим ему перейти на нашу землю. А перейдет — убьем. Если в погоню за ним явится четник, мы выдадим ему мертвеца, пусть забирает, пусть вденет его вместо цветочка в петлицу, пусть его съест, если хочет, это его брат, но к нам пусть не идет. Если нас прогонят с Рогоджи, мы отступим до Кобиля, отступим до Рачвы, но дальше нам идти некуда. Не нравится тебе это, Чазимлия, иди откуда пришел и скажи Ахиллу-итальянцу: если даже он приведет ко мне итальянских солдат, чтобы они защищали моих жен и детей, мои дома и скот, потому что без скота тут не проживешь, то я пущу четников на Рогоджу, но не дальше Рачвы. Покуда я жив, за Рачву я четников не пущу. Вот так!

Разговор закончился в сумерки, а с наступлением темноты все пришло в движение. Уведомление, посланное для того, чтобы успокоить мусульман, всю долгую февральскую ночь наполняло страхом и тревогой три мусульманских пограничных села, да и весь Верхний Рабан. Понеслись нарочные в Торово, в Паль, Трпань и Топловоду с просьбой о помощи. В усадьбах закапывали хлеб и прятали снедь в подпол, под очаги, в ямы для хранения овощей, под стога соломы и сена. Вязали узлы с добром, пекли хлебы. Хорошо накормили скотину, чтобы не мычала в пути. Женщин и детей разместили по десять семей в немногочисленные каменные дома; подготовили их, если потребуется бежать и оттуда, и назначили людей, которые поведут их в сторону Калача, Бишева и Тутина. Плакали и прощались, а дети в ту ночь набрались страху на всю жизнь. На рассвете взрослые мужчины, с винтовками и без, заняли позиции на Рогодже: Ариф Блачанац с отрядом из Джердара и пулеметом на Повии; Элмаз Шаман с Шаманами из Гркиня на Седлараце; Таир Дусич с отрядом из Опуча и Страны на Кобиле. Протянули цепь постов под Рачвой, до самого Свадебного кладбища. Только отвесную кручу Невесты оставили без защиты, — кроме птиц, ничто живое туда не поднимется.

Жечь костры и курить они побаивались и потому, спасаясь от ледяного ветра, забирались поглубже в лес, притоптывали и пританцовывали, стараясь согреться. А чтобы скоротать время, отвлечься от горестных дум и развеять страх, ножами вырезывали из сухих веток зубья для граблей или тесали спицы для колес, наготовили их в ту ночь столько, что хватило бы на десять лет. Молодежь принялась за хлеб — кусочек за кусочком, и скоро торбы опустели; старшие завидовали этой на вид беззаботной жадности, которая, по сути дела, объяснялась лишь страхом и тщетными попытками не думать о том, что надвигается. Но ничто не помогало, ими завладел страх, слепой, наследственный, накопленный еще прадедами, колючий, холодный, как слежавшийся летошний снег, страх перед коварным бородатым врагом, перед неверным другом в зеленой форме, перед воеводой Юзбашичем с его поджогами, воеводами Яворским и Кордой с их ножами, страх перед ночью, водой, тишиной, перед своим ничтожеством, страх перед христианскими пророчествами, записанными в древних книгах и предрекающими в этом году гибель всему, что под знаком полумесяца.

Глядя на редкие звезды в небе, на пряди тумана внизу, прислушиваясь к переливам собачьего лая, который несся из долины Тамника и замирал на Рачве, каждый про себя тихонько проклинал своих неведомых прадедов — этих Кучей, Ашанов, Васоевичей и Брджан и всех вместе взятых, кто по различным причинам бросил чахлые родные земли и пришел сюда, вспахал первую борозду, раздул огонь и принял веру пророка. Проклинал не за то, что они покинули старые, насиженные места — тесно им было там, нужда принудила, голод, страх кровной мести либо позор, которого ничем иным нельзя было смыть; и не за то, что переменили веру и взяли другие имена: пришлось, такое время было, — не могут они им простить совсем другое: если уж пустились в путь, то надо было выдержать до конца, уйти как можно дальше от проклятой земли-мачехи, которая немилосердно выгнала их за порог. Бог знает, где у них была голова, или, может, не хватило духу и сил уйти совсем? Может, хотели отомстить, или рассчитывали с новым нашествием ислама вернуться на родину и верховодить там, или им понравилась вязкая красная глина Рабана с его просторными пастбищами для овец; во всяком случае, они остались тут, у порога, и наплодили потомство, чтобы оно страдало, расплачивалось за давнее прошлое, осели между Черногорией и Сербией, как между молотом и наковальней.