Михаило Лалич - Облава

От таких склок, поначалу неожиданных, Видрича брало отчаяние, хотелось все бросить и бежать или покончить с собой. И лишь с тех пор, как увидел Гару, ее глаза и этот вот взгляд, он перестал думать о самоубийстве. «Гара меня, вероятно, и спасла, — подумал он, глядя на жену, — во всяком случае, помогла устоять, потом уж все пошло легче. И, если придется сегодня умереть, я все-таки не в накладе. Смерть мгновенна, по крайней мере, три раза я собственной рукой чуть ее не ускорил. Некоторые так и поступали, и потому их давно уже забыли. Забыли очень скоро, потому что они ничего не сделали, ничего не видели, ничего не пережили — словно вошли в жизнь не в ту дверь и, смешавшись, поскорей вышли. Я же нет, у меня по-иному, у меня были чудеснейшие дни и недели: забастовки, выборы, восстания и маленькая коммунистическая республика в этом горном медвежьем углу. Все это сейчас во мне, и оно не хочет, не может умереть со мной, так как запечатлено во времени, как в книге или в каком надежном месте, куда враждебная рука не дотянется».

— Гара, — сказал он вдруг, — если один из нас погибнет, другой…

— У нас есть сын, — промолвила она.

— Да, — подтвердил он, хоть и думал не о том. Ему хотелось сказать что-то другое, но напоминание о сыне вышибло из головы все прочее, и глаза его увлажнились.

— Если мы оба погибнем, — сказала Гара совершенно спокойным голосом, — ребенок все равно останется. И он будет жить, а сироты крепче других детей. Поэтому нам легче.

— Это я и хотел сказать: тем, у кого нет детей, труднее.

А про себя спросил: «От кого она слыхала, что сироты крепче других детей? Не все ли равно от кого, главное, что это правда: в большинстве случаев крепче. Собственно, все люди сироты, разница лишь в том, что одни сознают это раньше, другие позже. В более выгодном положении оказывается тот, кто осознает это раньше — он находит опору в себе самом и еще даже защищает других. После первой мировой войны и испанки в Медже и Брезе осталось много сирот: Юг Еремич, Вуйо, Нико Доселич, Вуко Недич, Ладо и Бранко, — все это были шустрые ребята, их всегда видели вместе, и они всегда друг друга защищали. Наверно, и мой сын будет таким, даст бог и он не останется без друзей…»

Воспоминания снова перенесли его в пору, когда он был холост. Он и Гара еще ничего не сказали друг другу, говорили лишь их глаза. Глядя на то, как они смотрят друг на друга, люди выдумывали небылицы и делали выводы. А он не знал, как ей сказать. Даже боялся: некрасивый, длинный, не захочет она такого, а лучше не станешь. И долго он колебался, особенно, когда начал рассуждать: женитьба — старый обычай, все ему следуют, все кончают женитьбой, значит, это даже не сделка, а просто парное ярмо, которое тащишь до смерти и которое со временем становится все тяжелей. Но тут прибыли Рамовичи, сыновья командира, знаменосца и племенного старейшины, и положили конец его колебаниям. Их было шестеро. Все недовольные доставшейся их поколению ролью и положением, которое не позволяло выдвинуться и стать вожаками, подобно предкам; богатые, незанятые, они образовали сначала обособленную группу свободомыслящих, а потом марксистскую группу, которую жандармы долгое время не смели преследовать. Один из них, Драго, все еще не подыскал себе невесты, хоть время жениться ему давно приспело. И вот один его родственник решил сосватать ему Гару, развитую, грамотную и подающую надежды девушку. Он хотел, как это велось встарь или как это делается теперь некоторыми религиозными сектами, положить начало (а они всегда что-то вводили и начинали) новой формы развития движения посредством родственных связей — для этого была избрана Гара.

Как-то ночью Гара постучала к Видричу в дверь бледная, перепуганная, словно за ней по пятам гнались жандармы.

— Что случилось? — спросил он, а про себя подумал: «Наверно, опять провал!»

— Пришли Рамовичи.

— Разве это так страшно?

— Да. Сватают меня за Драго, а я не хочу.

Он не поверил своим ушам: Рамовичи знали, что у него на нее виды, и вот обошли его, значит, у них совесть нечиста. Разозлившись на них, Видрич набросился на Гару:

— Не хочешь, так нечего лепетать, скажи нет, и все!

— Сказала, но отец и слышать не хочет. Уперся, твердит, что для него это честь.

— И в самом деле честь, они все-таки дворяне, хоть и коммунисты. Знали, к кому обратиться, потому и пришли. Я тут ничем помочь не могу.

— Я бы здесь осталась, — пробормотала она наконец.

— Это бы значило, что я тебя умыкнул, отнял у товарища. Негоже начинать между собой свару — рано, мало нас, пошли бы разговоры, что мы-де ничуть не лучше других. Нет, пусть спор решат наши.