Михаило Лалич - Облава

«Я бы тоже посмеивался, будь я на твоем, Свистун, месте и глядя на то, как ты собираешь барахло и тряпье, — подумал Ставор. — Громко бы смеялся, а чтобы тебе насолить, сказал бы, что ты сквалыга, — таков уж у меня нрав, не умею я скрывать. У тебя же всего по горло, ты можешь купить меня с потрохами. Всегда было так — тебе ложку, а мне сошку — и сейчас не переменилось. А почему, скажи? Ты лучше работник, чем я? И говорить нечего! Я за день сделаю то, чего ты и за год не сделаешь. Ты смелее меня? Ничуть не бывало! Только голова у тебя работает лучше, у богатого гумна и свинья умна, и ты умеешь скрывать свои мысли — потому о моей отваге не слыхали и в Грабеже, а о твоей идет слава по всей округе. Если я толковое что сделаю, и это припишут тебе, и здесь ты меня обираешь. Грабишь ты меня, Свистун, грабишь и днем и ночью, и когда хочешь, и когда не хочешь, и сам бог мне не поможет вытащить шею из твоего ярма. Честно это, Свистун, справедливо?..»

Ему показалось, что рассуждения о справедливости и несправедливости затягивают его в коммунистические сети, льют воду на их мельницу, на их заливные луга, и спохватился, что для него это путь опасный, даже гибельный. «Туда нельзя, — заметил он про себя, — в ту сторону податься некуда — с ними разговор окончен! Слово я сдержал, не сказал, где они, и не раскаиваюсь, хоть все равно это не спасет ни меня, ни их. Разве они после того, что случилось утром, когда-нибудь мне поверят? Нет, даже если бы у меня было время оправдываться и каяться, но времени нет, все спешат, скорей-скорей, выстрел — и пикнуть не успеешь. Ничем мой позор не смоешь, только кровью — эх, всех бы их сегодня к ногтю!»

— Ну, вот мы и лишили их дома, — улыбаясь, сказал он, оглядывая добычу. — А сейчас, кончай с ними, Филипп Бекич! Либо мы их, либо они нас. И сегодня, завтра будет поздно.

— Как сегодня? Каким это образом, Тодор? С тремя винтовками?

— Авось тем сволочам стыдно станет, и они вернутся. Вон, слыхать их у Поман-воды.

— Что толку, если даже и вернутся. Коммунисты ушли, все кончено. Не могу я их преследовать, там турки. Ну, что скажешь?

«Будь я командир, — подумал Ставор, — я знал бы, что делать. Нашел бы какой-нибудь выход. Но раз ты командир, ты и думай! Я знаю только одно: лучше меня пусть убьют, чем их живыми выпустить». И вдруг, впадая в ярость, закричал:

— Не желаю я, чтобы страдала моя семья, чтобы на меня пальцем тыкали за то, что ты из ненависти, по злорадству сделал меня доносчиком. Чтобы прикрыть этих двух сопляков, хочешь меня для парада выставить, фуфыря несчастная! Почему ты выбрал именно нас двоих?.. Взял бы своих родичей, племянников, дядьев. Когда что раздавать, им отдаешь, сука двуногая, а вот такое мне подваливаешь! Разве это справедливо? Разве это по-честному? Ты знал, что я не могу, я сказал тебе, что не могу и не рожден быть шпионом, а ты все-таки поставил меня вожатым. Потому слушай: пойдешь за ними, Свистун Бекич, и будешь их гнать целый день, пока глаза не повылазят, не то я за тебя возьмусь! Ты меня хорошо понял?.. Отступать нельзя! Ты меня дотащил досюда, а отсюда потащу тебя я…

Мило Доламич, пяля на него глаза, думал: «Старый человек, бедняк, перевалило за пятьдесят, вот и рехнулся! На сильного пошел, режет в глаза правду-матку и не думает о том, что его ждет! Глаза налились кровью, жилы на шее вздулись, тут без крови не обойдется, вон и воронье учуяло, потому и поднялось. Прольется кровь, как пить дать прольется, не может Филипп Бекич проглотить то, чего и последняя собака, даже помажь ей маслом, не проглотит. Отомстит, он еще ни перед кем в долгу не оставался. Лучше и не глядеть. Ничего не видел, ничего не слышал, а вы валяйте — за косы руками, в ребра кулаками!»

Он зашел за дерево, потом шмыгнул за другое и, не проронив ни слова, удалился.

А Филипп Бекич стоял спокойно, и лицо у него было совсем спокойное, словно все то, что говорил Ставор, относилось не к нему. Мигнет время от времени своими карими глазами, облизнет потрескавшиеся губы и молчит. В руке у него комок снега, он сдавливает его, смотрит, как текут мутные струйки воды, а про себя думает: «Клянусь богом, раскаешься ты, Тодор, ох, как раскаешься! Я покажу тебе, кто из нас фуфыря и кто Свистун, только позже, когда вздерну на дыбу! А сейчас болтай! Сейчас я буду молчать, потому что ничего не могу сделать! Не могу и пальцем тебя тронуть, потому что ты, вечно голодный дурак, в тот же миг меня со страху прикончишь. Со страху и из зависти, а Душану Зачанину скажешь потом, что убил умышленно, — знаю я тебя и всех вас как облупленных. Ждешь, чтобы я поднял винтовку, нет, и не подумаю. Тошно тебе ждать, но и мне не легко. За тридцать лет никто еще меня такой тюрей не потчевал, и вот ничего, глотаю. Никому не позволял орать на себя, точно на жену венчанную, ни Гиздичу, ни Юзбашичу, а тебя вот терплю. Если меня нынче живым выпустишь, то заплатишь мне и за страх, и за крик, и за Гавро Бекича, и за все!.. Ну что, не накричался еще?..»