Михаило Лалич - Облава

Впрочем, один только страх не заставил бы его стоять так спокойно. В глубине души он смутно чувствовал, что Ставор, этот жилистый буян, невольно коснулся тех горьких истин, которые не так легко опровергнуть. Есть тут какая-то подоплека, дьявольски запутанная, одним выстрелом от нее не отделаешься. Вначале такую вот толпу прихвостней, сволочей и лгунов с бородами и без бород тянешь силой, а потом наступает момент, когда она сама начинает катиться в ту же сторону, и тогда ее не остановить. Никто уже ни над чем не властен, никто ничего не может; исчезают люди, остаются только винтики машины, потому что игра в политику, власть и смерть превратилась в машину. Ни один винтик этой машины, даже тот, который воображает себя главным, не может выйти из игры, если она ему не по вкусу, и сказать: не хочу или не могу, устал или мне надоело, машина тотчас увлечет его за собой, хоть он и стерся. Надо молоть дальше, и его больше не спрашивают, хочет он того или нет — и так до тех пор, пока он сам себя не превратит в кровавое месиво. Тогда машина выплюнет его, как шлак, и, беззубая, разболтанная, пойдет тарахтеть до Судного дня…

Высказав все, что было у него на душе, Тодор Ставор почувствовал себя опустошенным, понял, что поторопился, что ему за это отомстится, и тут же раскаялся, испугался и начал прикидывать в уме, как бы поправить дело. Он уже и не помнил всего, что сказал, намеренно стараясь позабыть и умалить сказанное, и ждал лишь, когда Бекич вымолвит хоть словечко, чтобы тут же поджать хвост и от всего отречься. Топчась на снегу, будто согревая ноги, он отошел к дубу, чтобы было куда укрыться в случае чего, и стал ждать. Зов с горы, с вершины Орвана, прорвался сквозь туман и воронье карканье. Ставор обрадовался — вот повод прервать бессмысленную ссору, которую он затеял в запальчивости.

— Это они, — примирительно сказал он. — Не убежали. Уж не нас ли ругают? А, Филипп?

— Зовут Сенё, — сказал Бекич.

— Какого Сенё?

— Может, ты скажешь какого? Нет никакого Сенё, это у них пароль. Наверно, кого-то потеряли, вот и зовут, чтобы мы не догадались.

— Боже мой, — забормотал Ставор, — все пустились на обман, даже они! Один я никак не научусь этому делу… Вечно этот туман меня с ума сводит, хуже водки. Стеснит грудь, схватит за горло и душит, как домовой. Не могу ни дышать, ни думать, сам не знаю, что болтаю, как пьяный. А повыше, на Софре, нет тумана.

Туман доходил лишь до половины горы, дальше раскинулось ясное небо, а в нем сверкала на солнце снежная голова Орвана. Среди этого блеска Иван Видрич ощутил неясный страх перед необъятными просторами, грозившими гибелью, исчезновением в зияющих со всех сторон пропастях. Запыхавшись, он нерешительно остановился, чтобы передохнуть, и увидел свою огромную тень — она висела в пропасти вниз головой, и голова терялась где-то внизу, в лесной чаще. Он давно уже не видел свою тень или просто не обращал на нее внимания, а сейчас ему вдруг показалось, будто она неотделимая часть его существа, подобно костям, коже или мышцам, но в то же время инакое существо, верный друг, которым он несправедливо пренебрегал. Глядя, как тень дрожит, корчится, трепещет и прячет голову среди ветвей, Иван Видрич подумал: она словно чего-то боится, хочет остаться внизу. «И я бы не прочь, да нельзя. Туман слабенький, а их сила: окружат нас, как только туман рассеется, и уничтожат, быстро со всеми покончат…»

Товарищи, разгоряченные боем, не обращая внимания на свои тени, поднимались мимо него к каменистой вершине Софры. Ветер, точно метлой, вымел весь снег до земли, а землю до кости, остались лишь голые громады скал, точно скованный из металла серо-зеленый мост, по которому вел древний путь на небо. Вскарабкались на горное плато, заглянули в долину, залитую, точно мутной водой, туманом. Из тумана доносились одиночные выстрелы, голоса людей, карканье ворон. Видны были только стаи ворон: они то устремлялись друг за другом и ныряли в туман, то снова взлетали и кружились над лесом с пронзительным карканьем. Одна стая вилась над брошенной землянкой в долине Дервишева ночевья, другая — над Поман-водой.

И эта вторая стая, беспокойная, остервеневшая, в криках которой звучал неутоленный голод, навела их на мысль о соседней землянке. Поначалу каждый спросил себя, потом они стали строить догадки сообща. Боя там не было, но товарищи не дают о себе знать и не приходят сюда, как договорились еще до того, как выпал снег. Может, их ночью накрыли и захватили, а может, они вышли и не в состоянии пробиться. Мало их, пять винтовок всего, пулемета нет. Во всяком случае, бросить их негоже, не по-товарищески, бесчеловечно и ничем не может быть оправдано: свою шкуру спасли, выбрались всем отрядом без потерь и ранений, а товарищей бросили на произвол судьбы, на съедение воронам. Решили их позвать, но как это сделать? Окликать поименно смысла не имело, это только бы обнаружило их, потому что Васо Качак с товарищами подумали бы, что зовут четники, и повернули бы в противоположную сторону; звать их свистом или еще какими сигналами — никто не поймет, кто кого зовет. Наконец Видрич додумался.