Михаило Лалич - Облава

— Кричи Селё, — сказал он Шако.

— Что еще за Селё?

— Качак вспомнит, это была его довоенная кличка.

Так и стали кричать: сначала Шако и Вуле, потом Боснич и Слобо, потом все разом, чтобы лучше было слышно. Никто не отзывался. «Видно, не могут, — подумал Видрич, — боятся привлечь внимание и огонь на себя. Главное, чтоб знали, где мы. Они придут, и все будет хорошо. Вместе мы пробьем себе дорогу где угодно».

— Так дальше нельзя, — сказал Вуле, когда ожидание затянулось. — Надо поглядеть, в чем дело.

— Что ты увидишь? — заметил Видрич.

Мысли у него ворочались медленно. Впрочем, он и раньше быстротой мысли не отличался, любая поспешность всегда казалась ему сомнительной. Сейчас он чувствовал, что слишком медлит, временами его словно охватывала какая-то дрема, и это раздражало и сбивало с толку. Ясно, что надо уходить, и уходить как можно скорей с этой наполненной сверкающим светом и окруженной пропастями Софры, но дрема мешала собраться с мыслями, и он втайне надеялся, что кто-нибудь другой — Шнайдер или Боснич — поймет это и скажет. Вместо них отозвался Слобо:

— Давайте я пойду на Поман-воду поглядеть, что там делается.

— Одного не пущу, — сказал Видрич.

— Тогда вдвоем — Шако и я.

— Вчетвером, — отрезал Видрич, точно просыпаясь. — И поскорей, чтобы не терять времени.

И назначил: Вуле, Слобо, Шако и, наконец, Ладо. Потом почему-то передумал, задержал Шако и вместо него назначил Раича Боснича. Этой переменой все остались недовольны. «И я недоволен, — сказал Видрич самому себе, — уж очень они все разные, но и мне здесь нужен пулеметчик. Надо защищать Орван. Никто, с тех пор как существует мир, его не защищал — ни иллирийцы [37] Иллирийцы — древние племена, жившие на Балканском полуострове и неоднократно поднимавшиеся на борьбу с Римом за свою независимость. от римлян, ни византийцы от славян, ни наши, ни турки, ни австрийцы, ни черт, ни дьявол, потому что он стоит словно на краю света, не связан с миром, одна из никому не нужных гор на земле, дурацкая и бесплодная, не стоящая и одного патрона. Но все равно надо упорно ее оборонять, по крайней мере, до тех пор, пока ребята не придут, чтобы им было куда вернуться. И нужно еще сбрить бороду, сам не знаю какого черта я ее отпускал. Нехорошо, если меня найдут убитым с бородой и начнутся в народе пересуды. Не так уж трудно ее сбрить: намочу снегом и потихоньку…»

Он встал, захватил горсть снега, но дрема, будто дым, снова замутила ему сознание. «Что это я хотел сделать, — спросил он себя, — почему встал?..» Он потер снегом лоб, мокрыми пальцами протер глаза и вспомнил, но тотчас передумал: «Рано бриться, будет еще время, а на людей произведет нехорошее впечатление. Они и без того подавлены. Гаре я не удивляюсь, тут ничего не поделаешь. И все-таки она держится лучше, чем я ожидал. Арсо Шнайдер тоже понятно, а вот Шако помрачнел, точно всех родных схоронил, никогда его таким не видел. И у Зачанина лицо потемнело, слова не вымолвит — должно быть, дурной сон видел про себя или про сыновей. Надо их куда-то повести, занять чем-нибудь, чтобы не было времени думать о том, о чем они думают…»

Он приказал спуститься к мелкому кустарнику, на опушку редкого леса. Если погоня двинется снизу, она наткнется на первую преграду там, где менее всего рассчитывает. Шако Челич тотчас расчистил снег, принялся копать сначала ногами, потом прикладом, натаскал камней и построил настоящий окоп. Арсо долго искал подходящее место — ни одно его не устраивало, наконец он подошел к Зачанину и присоединился к нему. Видрич и Гара расположились за большим камнем; впервые за столько времени они остались с глазу на глаз. Он похлопал ее по плечу своей длинной и широкой, как лопата, ладонью.

— Ты, Гара, хороший человек, — сказал он и спросил: — Есть хочешь?

— Я и думать про еду забыла, а неужели ты хочешь?

— Еще бы, с радостью проглотил бы чего-нибудь горяченького, только не свинец.

— Может, и это переживем, — сказала она.

— Наверняка. Они не посмеют идти сюда, это мусульманская территория.

Луч надежды, засветившийся в ее глазах, напомнил ему об их первых встречах. «За анархо-коммунистические настроения и подрывные замыслы, направленные на свержение государственного строя», его выгнали из армии и, когда он вышел из тюрьмы, выслали на родину в Меджу, где у него было пришедшее в упадок хозяйство. Он подновил плетни, плотины, оросительные каналы, залатал прохудившуюся крышу, приобрел кое-какой сельскохозяйственный инвентарь, и потом вдруг оказалось, что делать больше нечего. Замкнутый кругозор узкой долины, похожей на слепую кишку, безысходное деревенское однообразие угнетали его и хватали за горло. Газеты приходили редко, люди отупели или разбежались, революция представлялась такой далекой, что вера в нее была чистым безумием. Выйдя наконец из-под влияния Врановича, создали организацию, правда, довольно своенравную и зябкую: летом, с приездом гимназистов и студентов, она оживала, а зимой либо впадала в спячку, либо с головой окуналась в племенные распри, старые и бессмысленные, как мир. Маленькие ремесленные городки, без настоящих рабочих и прочной базы для работы, удаленные друг от друга села, разобщенные междоусобицами, похороны с пьяной тризной, церковные и народные праздники, увенчанные драками, — все это долго не давало возможности понять, есть ли здесь какое-то движение и делается ли что-нибудь. Изредка приезжал из Белграда какой-нибудь незнакомый фракционер со старыми связями и заваривал такую кашу, что потом не расхлебаешь, а то откалывался доморощенный ликвидатор, напуганный, переутомленный, или много о себе возомнивший, и наносил раны, которые потом долго не залечивались.