Михаило Лалич - Облава

Почувствовав, что у него зябнут ноги, он поднялся, чтобы размяться, и подошел к Шако.

— А что, если закурить?

— Что ты говоришь? Уши заложило, плохо слышу.

Душан указал на табакерку: можно?

— Можно, даже если придется и круче. А кажись, так и будет.

— Тебе что-нибудь снилось?

— Да. Не знаю. Ударил меня кто-то и повыбивал зубы — нехороший сон.

Шако протянул руку за табакеркой, но тотчас опустил ее и, словно позабыв о том, что хотел закурить, стал пристально всматриваться в лес, потом в свой ручной пулемет, будто вбирая в себя таинственные звуки. Где-то внизу произошла перемена, он заметил ее, но не может еще определить, по каким признакам. В ушах беспрестанно гудит, и ему кажется, что голова его, как телеграфный столб, передает множество сообщений, совершенно их не воспринимая. Перед глазами — желтое, неясное сплетение ветвей и просветов. В одном из этих просветов разом появились колени, плечи и голова, обмотанная шалью. Левой рукой Шако подает Зачанину знак спуститься в укрытие. Есть внизу и другие просветы; когда он пытается одновременно следить за всеми, от напряжения болят глаза. Некоторые из них продолжают оставаться пустыми, по другим молча проскальзывают то нога, то голова, то горб. Много горбов, все горбатые, вроде и ног у них больше, чем полагается. «Стоногая напасть, — прошептал про себя Шако, — длинная и лукавая. Но я сам должен стать для нее напастью. Она знает, что я слабосильная напасть, потому я первым и должен начать. Если я начну первым, может быть, ей покажется, что я сильнее, и я действительно сильнее».

Зачанин подал знак Видричу и пошел подбодрить Арсо Шнайдера. Они ждут и слушают, как едва уловимые шумы, похожие на какое-то похрустывание, растут, ширятся, множатся. Уже отчетливо видны то рука, хватающаяся за ствол дерева, то нога, нащупывающая себе опору. Видрич жестом приказывает ждать еще, у Шако от нетерпения ноет спина, затылок, он весь превратился в комок боли и руками показывает, что больше ждать не может. Цепь преследователей выползла из чащи в редкий лес. Это уже не стоногая напасть, а охотники, которые выныривают из леса и застывают. Застывают, чтобы передохнуть и быстрой перебежкой преодолеть открытый подъем. На подъеме Шако и накрыл их огнем. Видрич и Зачанин бросили гранаты, Гара и Арсо — камни, которые они вытащили из-под снега, и все дружно закричали, будто пошли в атаку.

Ошеломленный близостью противника, отряд Бекича попятился. Трое раненых запричитали так, словно хотели друг друга перекричать. Митар Лафрич, беженец из Гусиня, скатился кубарем и, расширив руки, припал к дереву мертвый. Панто Букар из Побрджа, поворачиваясь, разрезал мушкой винтовки себе лоб, размазал кровь по усам и завопил. Родичи схватили его и поволокли, словно смертельно раненного, который отдает богу душу. Стрелковая цепь разорвалась и спустя мгновение скрылась за стволами деревьев. Оставшиеся храбрецы выстрелами и криками старались рассеять свой страх. Филипп Бекич схватился руками за глаза — нет, его не ранило, просто запорошило пылью сухой листвы и снегом. Саблич и Логовац, не долго думая, потащили его вниз с горы, остальные скатились за ними. Тщетно упирался Бекич, наконец, замахнувшись кулаком, он закричал:

— Пустите, бестии, куда тащите!

— В укрытие тащим, сюда! — сказал Логовац. — Стал под мушку Шако, убьет, а потом будет хвастать.

— Убил у тебя бог разум! Ты что, помешался на этом Шако? Всюду тебе мерещится Шако.

— Совсем и не мерещится, я знаю его почерк.

— Узнает он и мой почерк, — крикнул Бекич голосом, напомнившим ему визг избалованного упрямца, каким он был в детстве, когда требовал невозможного. На мгновение ему стало стыдно за это сходство, но то же упрямство не позволило отказаться от своих слов. «Отступать нельзя», — подумал он, и продолжал уже вслух:

— Узнает, клянусь богом! Грянет гром и над его башкой. В последний раз тешится.

Бекич не был уверен в том, что говорит, и поэтому криком старался заглушить сомнение. Небольшую надежду он возлагал еще на правое крыло: тридцать стрелков (далеко не лучших), два ручных пулемета под командой Петара Ашича, бывшего жандарма и бывшего партизана, молодого и смелого, ненавидевшего коммунистов, которые поначалу прельстили его иллюзорными победами, а потом разочаровали, потеряв все завоеванное. Зная, как Ашич ненавидит коммунистов, как хочется ему обелить себя за партизанское прошлое, как жаждет он славы, чинов, повышений и власти, Филипп Бекич именно ему приказал внезапной атакой справа захватить каменную гряду Софры на Орване. Этим он надеялся добиться того, чего не смог сделать медлительный и упрямый, как осел, старшина Бедевич в первой стычке. В ожидании, пока Ашич подаст с вершины условленный знак, Филипп Бекич повел своих людей вдоль леса — но не в атаку, а в засаду, чтобы у голого крутого ската встретить бегущих коммунистов и перебить их, как зайцев в поле.