Николай Иванов - Разговор с незнакомкой

— Ну, все… — сник было дядя Петя. — Теперь уж ты не отвертишься — свадьба.

— Дядь Петь, я того… что-то не могу один, стесняюсь. Давай-ка — вместе…

— А что! — встрепенулся он, приглаживая на затылке волосы. — Вот только старуху уговорить…

Столы были расставлены в саду, прямо под яблонями. На яблонях же были укреплены мощные электрические лампочки, освещавшие застолицу.

Свадьба звенела уже не первый час. Уже откричали многократное «горько». Уже и невеста отсела от жениха и что-то нашептывала подружке, на виду у всех подкрашивая синей тушью ресницы. А жених, грузный лысый мужчина с брюшком, оставшись на месте и степенно покуривая, разглядывал гостей.

Гости же, точно забыв о первопричине праздника своего, расселись кучками, шумели, веселились, кто как мог, громко обсуждая в каждом уголке свое.

А меня все толкал в бок локтем захмелевший Саня Соболев и спрашивал:

— Помнишь, как на танцы-то ходили на Центральное? И-ех! Было! А помнишь, как раньше, а? Выпьешь сто грамм — и тебе весь вечер хорошо! А теперь? И-ех!

Потеснив легонько, сел между нами Василий Федорович Соболев, его отец, сменивший в свое время в совхозе дядю Никиту, а теперь персональный пенсионер.

— Ну как там жизнь, в столице-то? — спросил он, обняв меня одной рукой. И, не дождавшись ответа, продолжал: — А кино-то твое глядели мы, глядели, как же… Да что-то сурьезны больно картины-то, и не про нашу жизнь. А смешную, как «Волга-Волга», не умеешь, что ли, признайся честно?

Я открыл было рот, но и тут он не дал мне ответить.

— Ну ладно-ладно, это я так… Ты вот что скажи мне: Гагарина видел?

— Видел, Василий Федорович, и поговорить довелось с ним.

— М-да… Сокол был, как же. А красивый какой! И ведь наш! Учился он здесь и летал. Давай за него, а? — Он пододвинул мне стаканчик, взял себе, но тут же отставил стопку к середине стола и поднялся. — Не будем красное, чернила-то эти. Счас я беленькой принесу…

— Во… дядь Вась, есть… — опередил его Сашка Малышкин, мой однокашник, женившийся когда-то на голубоглазой сельской красавице Томке — Славкиной сестре. Он протянул нам через стол бутылку «Столичной» и, когда Василий Федорович разлил водку по граненым стопкам, со вздохом произнес:

— Ну, поехали… как сказал Гагарин.

Я стою, прижавшись к тяжелой сучкастой калитке, и сжимаю рукой прохладное кольцо запора.

Звезды, недавно сверкавшие на середине неба, теперь светятся раскаленными угольками где-то у его края.

На этой скрипучей калитке, повиснув на кольце, я ребенком катался под незлобивый окрик матери. За это кольцо я открывал ее в десять, и в двенадцать, и в пятнадцать лет. И в семнадцать, когда возвращался вот также на рассвете.

Здесь все прежнее: те же звезды гаснут на окоеме неба, те же запахи окружают меня, такая же предутренняя прохлада холодит спину. А я стою, и мне трудно дышать, что-то сдавило грудь, горло. Эту калитку я когда-то закрыл за собой, еще не зная о том, что закрыл в последний раз.

На востоке узкой матовой полосой золотится горизонт. Мне пора идти.

…Садитесь, прошу вас. Э, нет, тот стул у меня колченогий, вот сюда, поближе — в кресло. Справились там с дверью-то, открыли? Записку эту в дверь соседка моя сунула. Все поджидала вас, да не дождалась, в аптеку наладилась, за травой какой-то… Руки где помыть? А вот — в коридор и налево. Санузла как такового у нас нет, ванная и все прочее — раздельно, благо квартира старой еще постройки, времен конструктивизма. А я все думаю, слово-то какое странное — санузел. Когда совсем худо было, бредил, он все мерещился мне каким-то чудовищным красным узлом, точно спрут, и все хотелось распутать его, разорвать. Полотенце там, махровое, розовое — справа… нашли? Ну, значит, все в порядке.

Фамилия-то моя? Фамилия — Нарышкин. Нарышкин Никита Фролович. Фамилия, как видите, дворянская. Но я не из князей, нет. Дед у меня был крепостным в Орловской губернии, а там целые волости, если не уезды, Нарышкиными именовались, оттуда и идет, видно, фамилия. Потом дед вольную получил от господ. А вот отец… Про возраст спрашиваете? Ох-хо-хо, доктор, боюсь даже говорить… ровесник я века, как это иногда говорят или в газетах пишут высокопарно. День в день, можно сказать, мы с ним родились. Я так долго прожил, доктор, и так привык жить, что очень трудно теперь отвыкать. А ведь надо… Чем дольше привыкаешь к чему-нибудь, тем труднее, я бы сказал, больнее отвыкать. А мы всю жизнь к чему-то привыкаем. В тридцатые годы у меня был единственный костюм — на все случаи жизни. Я носил его много лет и очень привык к нему; хоть и берег, но сносил почти на нет. И когда началась война, ох как трудно было от него отвыкать. А когда отвоевался, думаете, легко было отвыкать от обмундирования?.. Я очень привык к родителям за свою молодую жизнь, но… со временем и сними пришлось расстаться. Скажу вам больше, с самого рождения я привык, что у меня две ноги, две руки, пара глаз, словом, ко всему, чем меня поощрила природа за то, что родился в муках матери. И вот уже около сорока лет живу без правой кисти. Поначалу думал, и не обойдусь без нее. И все же привык. Минером я был в войну. Говорят, минер ошибается один раз. Не совсем это так, милый доктор, поспешное обобщение, я вам скажу. За четыре года войны я не ошибся ни разу. А вот в мае сорок пятого обрабатывали мы одну штуковину в Праге, уже и конец войне, и страха, можно сказать, никакого, в открытую работали. А снайпер фуганул из соседнего здания через окно — и как раз мне чуть пониже локтя… Ох и трудненько, я вам скажу, пришлось отвыкать от правой-то руки — не приведи бог. И все же нет, это не самое трудное, не самое страшное. Нет ничего труднее и больнее — отвыкать от людей.