Яков Лович - Враги

– И вы пойдёте против своего брата? Брат на брата?

– Но если мой брат стал разбойником, если он сошёл с ума, буйно помешан, если он выгнал меня из нашего общего родного дома, так неужели я должен примириться с этим только потому, что он мой брат, что он физически сильнее меня, несмотря на то, что справедливость, право, история, мораль – всё на моей стороне? Если, наконец, у меня нет сил, чтобы восстановить свои права, то разве я не могу позвать на помощь других людей, соседей?

– Но им надо заплатить за это. Они потребуют за помощь часть вашего дома. Разве не так? Бесплатно никто не пойдёт.

– Пойдут. Но нужно объяснить, что мой брат сошёл с ума, что он опасен не только для меня, но и для всех окружающих, что сегодня он всё переворачивает в нашем доме, а завтра пойдёт поджигать дома соседей.

– Интервенция? Опять варяги?

– Пусть будет так. Я не боюсь слов.

Спорили ещё долго. Анна Алексеевна и Ольга не вмешивались, но были против Нади, чувствуя за ее злыми, раздражёнными словами что-то чужое, взятое у других, не выношенное ею в душе.

Не признав себя побеждённой, Надя встала, коротко простилась и ушла спать. Некоторое время на балконе молчали, думали каждый о своём. Кругом была абсолютная тишина, только на углу, на крыше дома, изредка лаяла собака.

– Вот и сентябрь, – вздохнула вдруг Анна Алексеевна. – Скоро холодно уже будет. Время-то как летит. Вам сколько лет-то, Сашенька?

– Тридцать четыре стукнуло, Анна Алексеевна. Старик уж!

– А давно ли мальчиком, гимназистиком были… Помню вас хорошо в те времена. И отца покойного помню. Как будто вчера это было.

Послышался плеск: по улице скользила лодка. Полунин пригляделся.

– Эй, лодочник, свободен? Причаливай! Надо ехать, Анна Алексеевна, потом не выберусь. Спасибо за ужин, за приют, за ласку.

– Вам спасибо, что не забываете нас. Вы уж Надю простите, Сашенька, что она такая резкая.

– Не беда! Чужие она слова повторяет. Это всё советские кавалеры ей внушают. Советчики ведь теперь в национальную тогу драпируются: они-де защищают национальную Россию, ее границы. А помните, как в Брест-Литовске Россией торговали? Да и сейчас продают за границу русские богатства. И вот есть люди, которые верят в национализм коммунизма. Вы только вдумайтесь – какая это нелепость! Большевики – националисты, а мы – эмигранты – изменники, готовые продать Россию японцам! И в эту чепуху верят и некоторые эмигранты. Ну, ладно. До свидания, Анна Алексеевна, Оля. Привет Наде.

Полунин пожал обеим руки. На балконе было темно, и он не мог видеть, каким тёплым светом сияли карие девичьи глаза.

Постепенно вода стала уходить с улиц Харбина. Ослабевала и эпидемия холеры. Но на смену шли голод, нищета, бандитизм, спекуляция. С бандитами и спекулянтами власти боролись решительно – вплоть до того, что несколько отрубленных голов с соответствующими надписями на дощечках были для назидания повешены на заборах.

Но дерзости бандитов не было пределов. Город был потрясён убийством среди бела дня подрядчика Кулешова и его доверенного Чудинова. После этого была убита англичанка Вудроф, причём юный русский эмигрант Грязнов задержал одного из бандитов и был ранен. Похищения, разбой, грабежи, убийства, шантаж, вымогательства расцвели в Харбине махровым цветом. Шла какая-то дикая вакханалия, созданная переходным временем, пока новая власть ещё не организовалась.

В ноябре на западной линии КВжд началось восстание генерала Су Бин-веня, которое принесло гибель массе русских эмигрантов, расстрелянных в застенках мятежников по наущению состоявших у них на службе советских чекистов. Многие из эмигрантов были увезены в СССР.

Печальный и страшный был 1932 год для русской эмиграции на Дальнем Востоке. А эмигрантские журналисты получили ещё два тяжёлых удара: умерли любимец харбинцев, сотрудник «Сигнала» Костя Педенко, и большой журналист и издатель Лембич. Поэт Арсений Несмелов на смерть Кости Педенко написал стихотворение, пронизывающей печалью которого можно было закончить этот тяжёлый год:

До завтра, друг. – И без рукопожатья,

Одним кивком, простились до утра.

Ещё живую руку мог пожать я,

Ещё бы взгляду, слову был бы рад…

А нынче – храм. Высокий сумрак. Чтица.

Как белый мрамор, серебрится гроб.

И в нём, в цветах, мерещится, таится

Знакомое лицо, высокий лоб…

Ушли друзья. Ушли родные. Ясно

Луна над тёмной церковью плывёт…

«Не ведаем ни дня себе, ни часа» —